Публикация «Полководца» вызвала восторженные отзывы современников. «„Барклай“ — прелесть!» — писал А. И. Тургенев П. А. Вяземскому. А в октябре 1836 года Н. И. Греч писал Пушкину: «Не могу удержаться от излияния пред Вами от полноты сердца искренних чувств глубокого уважения и признательности к Вашему таланту и благороднейшему его употреблению. Этим стихотворением, образцовым и по наружной отделке, Вы доказали свету, что Россия имеет в Вас истинного поэта, ревнителя чести, жреца правды». Пушкин на это письмо так ответил Гречу: «Искренне благодарю Вас за доброе слово о моем полководце. Стоическое лицо Барклая есть одно из замечательнейших в нашей истории. Не знаю, можно ли вполне оправдать его в отношении военного искусства, но его характер останется вечно достоин удивления и поклонения».

Пушкин в «Полководце» с гениальной прозорливостью вскрывает то, что для многих было загадкой долгие годы. Его Барклай — это человек, «непроницаемый для взгляда черни дикой». Он молча идет своей дорогой «с мыслью великой». Но чернь не понимает его и глумится над ним, невзлюбя в его имени «звук чуждый» и «ругаясь над его священной сединою». Но Барклай, укрепленный могучим убеждением собственной правоты, шел своей дорогой дальше, оставаясь «неколебим пред общим заблужденьем». Наконец, Пушкин рассказывает и о том, как Барклай передал бразды правления Кутузову:

Там, говорит поэт, «как ратник молодой, искал ты умереть средь сечи боевой», конечно же, имея в виду «боевую сечу» Бородина. А меж тем Кутузов, идя той же дорогой, что и Барклай, «стяжал успех, сокрытый в главе твоей», обращается поэт к опальному полководцу, выносившему замысел отступления, которое поставило Наполеона на грань катастрофы.

Те же идеи, изложенные Пушкиным в поэтической форме, были сформулированы им и прозой: «Его отступление, которое ныне является ясным и необходимым действием, казалось вовсе не таковым: не только роптал народ ожесточенный и негодующий, но даже опытные воины горько упрекали его и почти в глаза называли изменником. Барклай, не внушающий доверия войску, ему подвластному, окруженный враждою, язвимый злоречием, но всегда убежденный, молча идущий к сокровенной цели и уступающий власть, не успев оправдать себя перед глазами России, останется навсегда в истории высоко поэтическим лицом».

В своей симпатии к Барклаю, в уважении к его памяти Пушкин был неодинок. Передовые люди эпохи, задумывавшиеся над ходом событий, взвешивавшие все «за» и «против», не могли не признать стратегическую правоту полководца. «Подвиг Барклая де Толли велик, участь его трагически печальна и способна возбудить негодование в великом поэте, — писал В. Г. Белинский, — но мыслитель, благословляя память Барклая де Толли и благоговея перед его священным подвигом, не может обвинять и его современников, видя в этом явлении разумную и непреложную необходимость». А будущий декабрист М. А. Фонвизин, проделавший с Барклаем весь путь отступления от Вильно до Тарутина, отзывался о нем так: «Полководец с самым благородным, независимым характером, геройски храбрый, благодушный и в высшей степени честный и бескорыстный». Поэт-партизан Д. В. Давыдов среди множества похвал Барклаю оставил и такую: «Барклай-де-Толли с самого начала своего служения обращал на себя всеобщее внимание своим изумительным мужеством, невозмутимым хладнокровием и отличным знанием дела. Эти свойства внушили нашим солдатам пословицу: „Погляди на Барклая, и страх не берет“».

Русский народ никогда не забудет своих героев, всех тех, на чьих плечах вынесена тяжесть Отечественной войны 1812 года. Одно из достойнейших мест в первом их ряду, несомненно, принадлежит Барклаю, о котором так проникновенно, с шекспировской силой сказал Пушкин:

«Грядущее поколение» наконец-то в полной мере воздало Барклаю за его солдатскую верность и бесконечное терпение, за его великий подвиг во славу России.

В. Балязин

Когда у Матвея прорезался первый зуб, Иван Федорович Платов, казак Черкасского городка, надел на сына свою шапку и посадил на оседланного коня. Тогда же он впервые подрезал ему чуб. С былинных времен была унаследована на Дону славная традиция посвящения в мужчины-воины. Русские летописи этот обряд именуют — «посадить на коня». Только после посвящения в воины мальчика могли называть казаком.

Возможно, Платовы первоначально были плотогоны и однажды, сплавляя лес по Дону, облюбовали казачий городок Черкасск. Во всяком случае, о том, что они спускались с плотами по Дону и осели в Черкасске, некогда рассказывали на Дону. В исповедальных и метрических книгах Петропавловской церкви встречаются имена трех братьев: Ивана, Демьяна и Димитрия.

Старшим из них был отец Матвея — Иван Федорович. Дата его рождения точно не установлена: где-то между 1720 и 1723 годами. Некоторое время, как и все казаки, он занимался рыболовством, а в 1742 году поступил на действительную службу. Вначале служил на Крымской линии, потом в остзейских губерниях, затем в Грузии, после этого был переведен в Пруссию. Семилетнюю войну 1756–1762 годов Иван Федорович Платов прошел в составе одного из казачьих полков. Был он смелым, храбрым и особенно отличился в сражении под Кюстрином в августе 1758 года. Позже Платов неоднократно выезжал в Петербург «с нужнейшими и интереснейшими делами».

О матери Матвея Анне Ларионовне известно только, что родилась она в 1733 году.

Семья Платовых по тем временам была небольшой. Кроме первенца Матвея, родившегося 19 августа 1751 года, у Ивана Федоровича и Анны Ларионовны было еще три младших сына: Стефан, Андрей и Петр.

С самого раннего детства, как и положено у казаков, Иван Федорович стал готовить сыновей к службе. В три года Матвей уже ездил на лошади по двору, а пяти лет участвовал в скачках и детских маневрах.

«Пу!» — стрелять и «чу!» — ехать — вот первые слова, которые произнес он.

Особенно Матвей радовался праздникам. Бойкий мальчик обегал в эти дни все улицы Черкасска, где повсюду толпились нарядно разодетые казаки и казачата. Молодые казаки боролись, играли в мяч, чехарду, бабки, айданчики. Служивые, собравшись в круг, напевали старинные казачьи песни, вспоминали многочисленные походы. Кое-кто, сдвинув набекрень шапку, под звуки балалайки пускался плясать «Казачка».

Около рундуков — лестничных площадок, выходящих на улицу, — строго и чинно сидели пожилые казаки, заслуженные воины. Посередине обычно стояла ендова переваренного меду, который особо ценили старики за его крепость.

Неподалеку, сидя на широком персидском ковре, беседовали пожилые казачки — жены донских старшин. Они медленно пили сладкий мед, подносимый плененными татарками и турчанками, вспоминали старину и, слегка захмелев, пели старинные песни о подвигах своих отцов и мужей. Проходящих мимо мужчин они с поклоном подзывали к себе: «Подойди к нам, родненький!» Выпив порцию меда, довольный казак клал им на поднос горсть монет.