Остерману вспоминались утомительные, бесплодные передвижения его корпуса в течение двух предыдущих недель, которые его солдаты окрестили «ошеломелыми», поскольку им трижды довелось проходить через деревню Шеломец. Он вспоминал, как в ходе этих передвижений оживление и бодрость войск сменились неуверенностью и недовольством, перешедшим в ярость против Барклая, когда стало известно, что Наполеон уже в тылу русских армий, обойдя их с юга, как и предупреждал Багратион.

В таком расположении духа обе армии явились 17 августа на очередную позицию у Царева Займища, «как вдруг электрически пробежало по армии известие о прибытии нового главнокомандующего князя Кутузова, — вспоминал офицер 4-го пехотного корпуса. — Все, кто мог, полетели навстречу почтенному вождю, принять от него надежду на спасение России».

М. И. Кутузов объезжал войска, вглядываясь в измученные, осунувшиеся лица солдат, офицеров и генералов, которые без слов, казалось, рассказывали ему про все свои тревоги, напасти, надежды и разочарования, которые они пережили, пока его не было с ними. И столько понимания было во взгляде его и таким знакомым и родным казался всем облик этого седого и грузного человека, что каждый воин ощущал себя блудным сыном, вернувшимся после скитаний к родному отцу.

По тому, как прояснялись солдатские лица, полководец растроганно почувствовал, как ждала его армия. Кутузов знал, что здесь были люди, относившиеся к нему по-разному: одни — с любовью и доверием, другие — с неприязнью и предубеждением. Его это не смущало. В жизни, как известно, случается всякое, а армия была его жизнью, поэтому он и приехал сюда в такой тяжелый час.

Увидев своего родственника, Михаил Илларионович, зная сдержанность Остермана в разговорах, поведал ему доверительно, как получил от царя свое высокое назначение. «Я не оробел, — говорил Кутузов, — и с помощью божию надеюсь успеть. Я был растроган новым назначением моим». По поводу же приближения неприятеля к Москве он сказал: «С потерею Москвы соединена потеря России». Поглядев единственным глазом на Остермана, вдруг добавил: «Но с потерею Смоленска ключ от Москвы взят».

22 августа, продвигаясь по Новой Смоленской дороге, ведущей к Москве, армия Кутузова стала располагаться на позиции у села Бородина в «12-ти верстах впереди Можайска». Едва на Бородинском поле начали возводить укрепления, как у каждого возникло предчувствие: «Здесь наконец остановимся!»

К вечеру 25 августа обе армии уже стояли одна против другой, готовые «отдаться на произвол сражения». По диспозиции 11-тысячный пехотный корпус А. И. Остермана-Толстого входил в войска правого крыла, которым командовал генерал от инфантерии М. А. Милорадович, недавно прибывший к армии. Корпус Остермана располагался вправо от Новой Смоленской дороги у деревни Горки, где во время сражения находился командный пункт Кутузова. Склонный к меланхолии, чуть рассеянный, скептичный Остерман, как правило, небрежно одетый, являл полную противоположность жизнерадостному, увлекающемуся, бравирующему избытком сил, щеголеватому Милорадовичу, с которым тем не менее с той поры их навсегда связала самая тесная дружба.

Оказавшись в обществе энергичного Милорадовича, он залезал вместе с ним на колокольню церкви в селе Бородине с тем, чтобы оттуда разглядеть расположение французской армии. Было заметно, как французы стягивали свои силы против левого крыла, составляемого армией Багратиона, и несомненным казалось, что главный удар противник нанесет именно там. «Не лучше ли было отправить мой корпус теперь же на левое крыло?» — думал Остерман.

Наслушавшись доводов Беннигсена, Барклая-де-Толли, Ермолова и других генералов, Остерман решил справиться о мнении своего родственника. «Не делаем ли мы тут ошибки?» — спросил он у Кутузова. Кутузов взглянул на Остермана так, что тот почувствовал себя вновь 14-летним прапорщиком. «Вот и Буонапарте, наверное, думает, не делаем ли мы тут ошибки?» — произнес полководец и не сказал больше ни слова. С наступлением сумерек Милорадович показал Остерману приказ главнокомандующего: «Если неприятель главными силами будет иметь движение на левый наш фланг, где армия князя Багратиона, и атакует, то 2-й и 4-й корпуса идут к левому флангу, составив резерв оной».

26 августа было еще совсем темно, когда Остерман, выехав на дорогу, увидел влево от нее на укрепленной под батарею возвышенности одинокую фигуру главнокомандующего без свиты. С высоты у деревни Горки сквозь утренний туман просматривалось почти все расположение армии, становившейся в ружье. Чем были заняты мысли старого полководца, Остерман не знал: то ли он в последний раз молился о ниспослании победы русскому воинству, или же пытался угадать, где тот участок позиции, то место, откуда начнется сражение?

Постепенно вокруг Кутузова собрались адъютанты, офицеры его штаба, генералы, в числе которых был и Остерман. В эту минуту появился и главнокомандующий 1-й армией и, молча кивнув всем, остановился со свитой поодаль.

Вдруг послышались частые ружейные выстрелы со стороны села Бородина, Барклай-де-Толли, пустив лошадь с места в галоп, бросился туда.

Тем временем артиллерийские залпы, набиравшие силу, гремели уже по всему полю, а над левым флангом русской позиции нависло густое облако порохового дыма. Когда же утренний туман рассеялся полностью, Кутузов и стоявшие рядом с ним генералы увидели, что Наполеон, сбив свои корпуса в гигантскую колонну, направлял их в пространство между Утицким лесом и Курганной высотой, где «уже стояли в кровопролитном бою войска Багратиона».

Около восьми часов утра, простившись с Остерманом, повел на левый фланг свой 2-й пехотный корпус генерал К. Ф. Багговут. Остерман-Толстой в нетерпении остался на Новой Смоленской дороге, ожидая своего часа. Около полудня стали поступать тревожные донесения, что князь Багратион тяжело ранен и в командование его войсками вступил командир 3-й пехотной дивизии генерал П. П. Коновницын, так как все остальные генералы к тому времени выбыли из строя. Коновницын доносил, что русские войска, оставив флеши, отошли за овраг у деревни Семеновское, на которую сейчас Наполеон направил главный удар. Остерман видел, как Кутузов отправил туда принца Вюртембергского, потом вдруг, как будто спохватившись, начал что-то писать на листе бумаги. Адъютанту, увозившему письмо, он сказал: «Дохтурова туда скорее, голубчик».

Наконец из этого ада появился в очередной раз Барклай-де-Толли с поредевшей свитой, с лицом, обожженным порохом, и в мундире, забрызганном кровью. Он подъехал к Кутузову, потом к Милорадовичу, оба кивнули в ответ на его слова, и Остерман догадался, что речь идет о его 4-м пехотном корпусе. Милорадович и Остерман повели его к Курганной высоте, которую уже несколько часов оборонял 7-й пехотный корпус генерала Н. Н. Раевского. Войска Остермана расположились уступом левее 7-го пехотного корпуса, а на их левом фланге у деревни Семеновское сражались войска, которыми руководил Дохтуров. «В сей позиции, — писал в рапорте М. Б. Барклай-де-Толли, — сии войски стояли под перекрестным огнем неприятельской артиллерии…» «Этого неудобства нельзя было избежать, оттого что надлежало сделать преграду неприятельским успехам и удерживать остальные занимаемые нами места…» «Храбрые войски… под начальством генерала от инфантерии Милорадовича и генерал-лейтенанта Остермана выдержали сей страшный огонь с удивительным мужеством».

«Самое пылкое воображение не в состоянии представить сокрушительного действия происходившей здесь канонады. Гранаты лопались в воздухе и на земле, ядра гудели, сыпались со всех сторон, бороздили землю рикошетами, ломали в щепы и дребезги все, что встречали на своем полете, — писал военный историк А. И. Михайловский-Данилевский. — …Чугун дробил, но не колебал груди русских, лично оживляемых присутствием Барклая-де-Толли, Милорадовича и графа Остермана. Наперерыв друг перед другом становились они на местах, где преимущественно пировала смерть». В это же самое время 18-й егерский полк 4-го пехотного корпуса отбивал у французов батарею Раевского, где фельдфебель этого полка Золотов пленил генерала Бонами.