Мать мгновенно воспользовалась шансом отправиться вместе с ним в Киншасу и рьяно занялась научной работой. Результатом ее трудов стало фундаментальное исследование психологии беженцев и перемещенных лиц. В его основу была положена серия опросов людей, начавших возвращаться из Нового Света в поисках собственных корней. Уйдя с головой в свои исследования, моя мать примирилась с обстоятельствами, навязанными ей отцом. Она превратила их в собственные, причем в такой степени, что тот даже стал задумываться над тем, чья именно работа привела их на Черный континент – его или ее.
Положение дел определенно склонилось в пользу матери после событий, которые ускорили их отъезд из Африки«, Когда я был ребенком, эта история была для меня окутана тайной, хотя мне довольно часто приходилось слышать от отца – он становился словоохотливым после нескольких рюмок – кое-какие подробности. Короче говоря, его уволили из «Рейтера» по той причине, что он что-то напортачил с каким-то пресс-релизом. В Анголе уже давно бушевала гражданская война, и отец, ввиду отсутствия сенсационных новостей, потратил целых три месяца в бесплодных поисках свидетельств зверств с обеих сторон. Тогда один из его знакомых из числа военных обмолвился во время вечеринки с коктейлями о грядущем государственном перевороте, и мой отец на следующий день передал по телеграфу материал, даже не задумавшись о том, имеет ли этот слух под собой какую-то фактическую основу. Результатом стал настоящий скандал.
Ранний старт на поле серьезной журналистики, таким образом, оказался своего рода фальстартом, и, хотя теперь отец сотрудничал с небольшим информационным агентством в Кито, источником нашего благосостояния в Эквадоре была именно работа матери, связанная с исследованием общественного статуса местных метисов и индейцев. В 1990 году в Эквадоре произошло то, что здешние жители называют восстанием, после чего статус аборигенов стал предметом оживленных дискуссий. Моей матери эта тема пришлась по вкусу. Она одно за другим штамповала исследования, посвященные не только индейцам, которые предположительно потребовали обратно свое право первородства и исправления несправедливостей, допущенных за долгие столетия угнетения, но и все еще находящимся в привилегированном отношении белым эквадорцам, а также тому, как последствия столь головокружительной утраты привилегий сказались на их собственной самооценке. Лично я находил все это по-настоящему серьезным, в чем, однако, никогда бы не признавался матери. Она, как и отец, сотрудничала с организациями за пределами Южной Америки – в то время для иностранца, живущего в Кито, опубликовать комментарий по этим вопросам означало бы умалить значение «революции».
В конце концов, так получилось, что карьера моего отца отошла в тень, зато на передний край, под стать местной революции, вышла карьера матери. Было понятно, что мы уедем из Эквадора, лишь когда ее работа будет завершена, иного просто не предполагалось. Отец уже растратил себя, и ему было нечего сказать. Сопротивляться судьбе он даже не пытался и был счастлив тем, что получил наконец возможность, понурив голову, остаться, так сказать, в зоне разреженного воздуха позади мчащегося на полной скорости внедорожника моей матери.
В том, что касалось важных вопросов, в которых я надеялся отстоять собственную точку зрения, было предпочтительнее обращаться сначала к отцу или по крайней мере к обоим родителям. Решать подобные вещи с одной только матерью было сродни самоубийству. Поэтому, как только прозвучала угроза отправки в Англию, я понял, что будет благоразумнее замолчать и оттянуть обсуждение моего дальнейшего образования до ужина, когда я смогу рассчитывать на поддержку отца.
Пока мы ехали домой, я сумел на какое-то время увильнуть от темы, для чего мне пришлось спросить мать, как там ее работа. Последовавший за этим вопросом монолог предоставил мне долгожданную возможность собраться с мыслями и задуматься о том, как противостоять озвученной ею угрозе. Вскоре джип вылетел на крутой наклон, стремительно преодолел завесу отработанного дизельного топлива и реактивных выхлопов идущих на посадку самолетов, и мы приземлились на ухоженных лужайках предместья.
Район, в которой мы жили, назывался Кито-Теннис и был назван в честь какого-то теннисного клуба. Да-да, отнюдь не в память о деревушке, реке или древнем инкском святилище, а о теннисном клубе. Обеспеченных граждан еще в 1970-х годах заманили сюда огромными бетонированными пространствами, симпатичными стрижеными кустарниками и надежно охраняемой территорией вокруг домов. Вскоре здесь обосновалось избранное сообщество: адвокаты, политики, врачи, инженеры, иностранцы. Хотя Теннис располагался в верхнем, северо-западном конце долины, его проектировщики предпочли возвести тут несколько высотных многоквартирных башен. Результатом стало скопище белых сейсмоустойчивых колонн, пронзавших густую пелену смога. Представьте себе высоченную башню из кусков сахара, стоящую в лужице застывшего соуса.
Наш дом располагался на огороженной территории, которую охраняли вооруженные охранники – их пост находился у главных ворот. Машина подъезжала к входу, и они открывали массивные металлические двери, ведущие в подземный гараж. Когда я в первый раз попал туда, мне это показалось сродни увлекательному приключению – вроде жизни в населенной летучими мышами пещере, – однако то ощущение давным-давно куда-то улетучилось.
Мать на высокой скорости направила джип в наш парковочный отсек и резко выключила мотор. Вентилятор радиатора издал несколько жарких облегченных вздохов. В задней части машины лежало последнее приобретение матери – сделанный из хорошо отполированного крепкого красного дерева стул. Я тут же получил указание отнести его в нашу квартиру.
– Только поднимайся на грузовом лифте, понял? – сказала мать. – Не дай бог, еще оцарапаешь в пассажирском. И умоляю тебя, перестань дуться. Пока еще ничего не решено.
С этими словами она зацокала каблучками по бетонному полу по направлению к пассажирскому лифту, осторожно, словно боясь запачкаться, неся мою сумку. Я закрыл машину, взвалил стул на плечо и, сгибаясь под тяжестью ноши, зашагал к грузовому лифту. Надо признаться, красное дерево весит немало.
Какое-то время, пока пассажирский лифт плыл наверх, я наблюдал за тем, как в полумраке высвечиваются цифры этажей, а потом нажал на другую, засаленную от частых прикосновений кнопку вызова грузового лифта. Я еще никогда не ездил в нем и поэтому слегка опешил, когда дверцы распахнулись. Изнутри кабины была полностью обита плотным коричневым покрытием, предназначенным для того, чтобы перевозимая мебель или бытовая техника не ударялась при транспортировке. Помимо того, что это покрытие поглощало удары, оно также впитывало в себя запахи застарелого табачного дыма, пота, кофе, грязи. Лифт для жильцов, которым я обычно пользовался, сверкал никелированными поверхностями и не имел никакой мягкой обшивки, насквозь пропитанной запахами. Грузовой лифт был тех же размеров, что и пассажирский, и на нем можно было добраться снизу до любого этажа, однако внутри оказался абсолютно другим! Возникло ощущение, будто я мгновенно проскользнул в какую-то альтернативную реальность. Даже звуковой сигнал, когда двери открылись, прозвучал резче и отрывистее, словно некая важная часть механизма, смягчающая звук, вышла из строя. Я снял стул с плеча, поставил на пол и, усевшись на него, принялся с интересом разглядывать кабину лифта. Затем вытянул руку, нажал на кнопку с цифрой семь и вытер палец о коричневую обивку стены. Кабина пришла в движение и заскользила наверх.
Пройдя примерно половину пути до нашего этажа, лифт резко остановился. Узкая полоска света у меня над головой сверкнула и погасла. Механизм, приводивший лифт в движение, вздрогнул и испустил дух. По причине чрезвычайного положения, объявленного в стране в связи с войной, перебои с подачей электроэнергии стали привычным делом, правда, на Теннис это не распространялось. В целях экономии электроэнергии министерство внутренних дел предпочитало ограничивать ее подачу в те районы города, где у народа было гораздо меньше бытовой техники и политического влияния. Тем не менее изредка электричество отключали и у нас, так что мне светила перспектива просидеть какое-то время взаперти, ожидая, когда снова дадут свет. Мать знает, где я, и при необходимости предпримет меры по моему спасению. Я сделал глубокий вдох и попытался расслабиться. Теперь, когда лифт погрузился во тьму, чувства мои обострились, и я стал отчетливо различать запахи, пропитавшие мягкую обивку кабины. Это были запахи внешнего мира, мира, о котором я – даже живя в Эквадоре – знал очень мало. Я представил себе кондоров, парящих над водопадами; индейцев в пончо, устало бредущих по окутанным туманом горным деревням; ребятишек с оливкового оттенка кожей, играющих в футбол старым разбитым мячом на берегу моря. Однако вскоре я понял, что эти образы – не что иное, как фотографии из туристических проспектов, восхваляющих красоты моей новой родины. Воочию мне доводилось видеть их не больше, чем праздничные фейерверки над собором в Куэнке, склоны Котопахи, облюбованные фанатами горных велосипедов, или тропические леса, этот рай для любителей экологического туризма. С тем же успехом я мог провести два последних года, сидя в темной, обитой войлоком камере, рисуя в воображении красоты мира, лежащего за ее стенами. Теперь мои шансы когда-либо узреть эти пресловутые красоты с каждой минутой стремительно уменьшались. Когда в кабине снова забрезжил свет, я открыл глаза, мокрые от слез. Поспешно вытер их ладонью и, прежде чем дверцы распахнулись, провел рукой по мягкой обивке стены. Обе лифтовые шахты располагались рядом, однако у каждой из них был свой коридор, который вел вас в разные части квартиры. Из обычного, пассажирского, можно было попасть в вестибюль с мраморным, синевато-серым полом; коридор грузового лифта приводил вас в облицованный безвкусным кафелем холл, который, в свою очередь, вел в дальнюю часть апартаментов. Это место в нашей семье упорно называлось жильем для прислуги, хотя моя мать так и не озаботилась поисками горничной.
