Но я даже не слушала, поскольку была уверена, что все потеряно. Всю мою жизнь определяли другие: отец, потом Боб, потом этот дракон, даже, пусть и недолго, Линда Горовиц. Я была толпой полуженщин, но целым — никогда. Разочарованная сверх всякой меры, я бичевала драконьи губы свитком, визжа, как торговка рыбой:

— Почему я не могу жить так, как другие люди?!

Я видела американских девушек, идущих своим путем, водящих свои машины, говорящих с мужчинами так, словно те не более чем куски мяса; и тайских девушек, надменных, назначающих встречи своим любовникам по сотовым телефонам, как на крыльях летящих по новехоньким торговым центрам своих жизней. Почему же только я в ловушке, в цепях, в рабстве? Но я уже использовала свои три вопроса.

Я так хлопнула свитком по лепнине, что пергамент начал рваться.

— Осторожнее! — воскликнул Боб. — Ты потеряешь власть над ним!

— Не говори мне о власти! — горько крикнула я, и тут пергамент лопнул — весь, разом, разлетелся миллионом крошечных хлопьев, затанцевавших в ослепительном лунном свете падающими звездами.

Вот и все. Я лишила семью единственного источника доходов. Придется все-таки выйти замуж за мистера Хонга.

Вдруг глаза дракона вспыхнули, челюсти начали медленно открываться и его дыхание, жгучее и горчащее, хлынуло в сырой ночной воздух.

— Боже мой! — охнул Боб. — В нем еще не угасла жизнь.

Моя жизнь, — прошептал дракон, — это лишь несколько кратких сладостно-горьких мгновений воображаемой свободы; ибо разве сама жизнь не рабыня колеса сансары? А вы, мужчина и женщина, слепленные некогда из глины, стали средством моего избавления. Благодарю вас.

Дракон широко разинул пасть. Внутри зияла бездонная чернота, но, вглядываясь долго и пристально, я заметила, как там мелькали… о, столь дивные вещи… далекие планеты, дремучие леса, хаос городов…

— Пойдем туда? — спросил Боб.

— Ты хочешь?

— Да, — сказал Боб, — но я не могу, не могу без тебя; он умирает, но он все еще твой дракон, и ничей больше; ты знаешь, как это: тебе убивать своего дракона, мне — своего.

— Ладно, — кивнула я, понимая, что теперь наконец-то пришел момент взять судьбу в собственные руки, — пойдем вместе, в память прежних времен; как-никак, ты устроил мне отличное путешествие по своему умирающему дракону…

— Ах да, по Городу ангелов и так далее. Но смерть ему не грозит еще много веков.

Я взяла Боба за руку и побежала по лестнице к пасти дракона. Боб следовал за мной. В «прихожей» поблескивало закристаллизовавшейся слюной драконье нёбо. Причудливые жемчужные нити свисали с потолка; язык дракона был обложен гроздями известкового шпата. А дальше зияла многоцветная пропасть.

— Идем, — сказала я.

— Как думаешь, что он имел в виду, — спросил Боб, — когда говорил, что ты должна отрезать частицы себя, варить из них суп и тем освободить всех?

— Думаю, — ответила я, — что за века его существования драконьи мозги сгрызли блохи…

Но пророчества дракона-оракула меня больше не интересовали. Впервые за всю мою жизнь, после долгого заточения в фамильном доме и на кухне «Кафе „Радуга“», после трех лет маневрирования по чуждым причалам Санта-Крус, я ступила на территорию, которую инстинктивно ощущала своей. Мимо бронзового нёбного язычка, свисающего с потолка пещеры немым колоколом, мы прошли к перламутровой лестнице, ведущей вниз.

— Это, верно, путь к пищеводу, — сказала я.

— Да.

Что-то забулькало, зажурчало. Мутная, зловонная жижа плескалась у наших щиколоток.

— Тут, возможно, есть лодка, — решила я.

Мы повернулись и увидели причаленную к поручням золотую барку с шелковым парусом, украшенным иероглифом Лим.

Боб рассмеялся:

— Ты, видно, богиня этого королевства, творец, мать-земля и источник жизни. А я со своей фигурой в матери явно не гожусь.

— Возможно, мы сможем как-то слиться воедино. — В конце концов, его материнский инстинкт был гораздо сильнее моего.

— Грандиозно! — рассмеялся он снова.

— Как герб Лим, — пояснила я, — два дерева, стремящиеся стать одним.

— Эротично!

Я тоже засмеялась, и мы отправились в плавание по пищеводу умирающего дракона. Сначала вода казалась застойной. Затем течение усилилось, «река» стала глубже. Вскоре мы уже сплавлялись по акведуку наших жизней, кренясь к бронзовым стенам, гудящим эхом нашего смеха… Бронза долго оставалась темной, но потом засияла, согретая жаром наших тел, первым теплом, вторгшимся в нутро дракона за тысячи лет… А затем на зеркальной поверхности стен замелькали картины. Да! Там был сам дракон, молодой, парящий в струях дождя над Южно-Китайским морем. Глядите, глядите, мой многократно-пра-пра-дядька несет урну с прахом собственных отрезанных гениталий, выходит из ворот Запретного города, [76]отправляется в Сиам! Глядите, глядите, теперь многократно-пра-дядька в Китайском квартале великой столицы Аюттхая обуздывает дракона, взбивающего пену в бушующих водах Чао-Прая! Глядите, глядите, другой пра-пра-дядюшка промывает золотоносный песок, его косица мотается вверх и вниз под калифорнийским солнцем! Глядите, глядите, еще один дядя марширует рядом с великим китайским генералом Таксином, [77]который вырвал Сиам у бирманцев, а после был подвергнут унизительной смерти! И глядите, глядите, уже ближе, солдат насилует мою бабку у дверей фамильного дома… глядите, глядите, мой дед стоит рядом, гнев его подавил невыносимый ужас… глядите, глядите, и это здесь… и я… отдаюсь статной Линде Горовиц на заднем сиденье ржавой «тойоты»… помешиваю в чане суп из драконьего плавника… впервые перечу отцу, получаю пощечину, рву в клочья свиток, дающий власть.

А Боб? Боб видел иное. Он слышал музыку сфер. Он видел Сикстинскую капеллу в ее первозданной красе. Он стремительно прочитывал Джойса, и Пруста, и Толстого без пропусков и редакций. И знаете, это распаляло его.

И меня тоже. Не знаю точно, когда мы занялись любовью. Возможно, когда барка достигла вроде бы предельной скорости, и я ощутила трение, и от накала тел загорелась его рубаха и мой чонсам. Голубое пламя объяло нас, и огонь был водой, и жар — холодом. Пламя сжигало мое прошлое, мечась по грязным тропам деревни предков; огонь охватил Чайна-таун, американские горки Санта-Крус засияли пурпуром и золотом под закатным солнцем, полыхал даже Запретный город, даже гигантский портрет председателя Мао, и Великая стена, и само Великое Неукротимое Срединное царство — все горело, горело, горело, все ледяное, все окаменевшее, и все потому, что я открывала новые континенты наслаждения в складках плоти Боба Холидея, столь многочисленных и запутанных, что казалось, ты занимаешься любовью с тремя сотнями фунтов мозга. И знаете, он оказался деликатным и заботливым там, где я и не мечтала; это его материнский инстинкт, полагаю, его эмпатия. Он заставлял меня чувствовать себя яблоком, в которое вонзилась стрела Вильгельма Телля, и вместе с тем свободу от гнета. О господи, я сжималась и растягивалась, превращаясь не в себя, но, знаете, все это так сложно объяснить. Мы безудержно неслись вперед сквозь туман, и пену, и огонь, и брызги, и волны, и зыбь, и соль, и лед, и ад, и жар, и свет — и вдруг…

…в самом оке бури…

…открылась глубокая щель…

И мы, обнаженные, рухнули в чан под драконьим боком, и А-Квок ножом крошил туда мясо, и…

— Нет! — воскликнул отец. — Не лей серную кислоту!

Мы тонули и всплывали в лохани с желчью, и спермой, и любовным потом, и смазкой, а тетушка Лин-Лин лихорадочно вырывала флягу с концентрированной серной кислотой у квохчущей Жасмин.

— Мистер Слон, ла! — воскликнул А-Квок. — Что вы делать, мисс Джанис? Не мочь! Не мочь!

— Вы пошли и убили дракона! — завизжал отец. — Чем нам теперь жить?

Он был прав. Некогда тверже, чем карбид титана, виток драконьей плоти буквально растворялся в затхлом кухонном воздухе; в пару, рвущемся из бамбуковых мисок с ча сиу бао, [78]чешуйки превращались в кольца радужного света; как и все архетипические создания, дракон возвращался в царство легенд.