— Тише, — молит она.

— Охвативший тебя огонь до сих пор горит в моем сердце.

— Ну пожалуйста, перестань, — шепчет она.

— Нет! Почему же? Как я могу?

— Умоляю тебя, перестань, пожалуйста.

— Они угрожали твоей семье? Дело в Кейване? Его грозились отобрать? Скажи мне правду.

— Прошу тебя, перестань, ну пожалуйста… — умоляет она сквозь рыдания.

Я слушаю, как она плачет. У меня будто кто-то вырывает сердце из груди. Я переполнен раскаянием и умоляю ее простить меня. Я пытаюсь объяснить, что у меня в душе — извержение вулкана и укротить его пока не удается.

Она близко наклоняется ко мне и вытирает ладонями слезы с моих щек, а потом быстро отодвигается. Я объясняю ей, что никак не мог нарисовать без нее свое будущее и оно представлялось мне обширной бесплодной пустыней, где я просыпался бы каждое утро, не беспокоясь о том, светит ли солнце, идет ли дождь, рано сейчас или поздно, зима на дворе или лето. Я просил Бога забрать меня к себе, положить конец жизни, не имеющей более смысла.

Она проворно прикусывает кожу между большим и указательным пальцами со словами:

— Не говори так!

А потом разражается горькими рыданиями.

— О боже! Что я делаю? — говорю я. — То, через что ты прошла, дорогая моя, в сто раз хуже того, что вытерпел я. Прости мою эгоистичность.

— Нет, нет, нет! Прошу тебя, перестань говорить такие вещи!

— Твоя походка, твои движения, твои глаза, то, как минуту назад ты почесала голову, — все говорит о том, что ты моя Зари.

— Остановись!

— Дай мне обнять тебя, дай почувствовать, как твое тело прижимается ко мне. Скажи мне, что нас ничто никогда больше не разлучит.

— О господи, прости меня, — всхлипывает она. — Нельзя было допустить, чтобы все зашло так далеко.

— Я хочу лишь, чтобы ты пообещала, что никогда больше не сделаешь ничего подобного!

— О Боже, помоги мне. Прошу Тебя, помоги мне!

— Чего ты боишься?

— Ну пожалуйста, Господи. Мне так жаль.

— Почему тебе жаль? — начиная прислушиваться, спрашиваю я.

— Это разобьет ему сердце…

— Мне безразлично, как ты выглядишь, — перебиваю я. — Твоя внешность не имеет для меня значения. Я люблю тебя.

— Боже, помоги мне. Нельзя было допускать, чтобы все зашло так далеко.

Она осторожно отталкивает меня, когда я протягиваю руки для объятия. В наступившей невыносимой тишине я пристально смотрю ей в глаза, отчаянно доискиваясь ответа на вопрос, задать который у меня не хватает смелости. Она пытается что-то сказать, но ей мешают рыдания.

— Что ты пытаешься мне сказать? — спрашиваю я.

Наступает долгая пауза. Сердце мое громко стучит, ее тоже. Я слышу оба.

— Я не она! — вскрикивает она.

Я ничего не говорю, поскольку, к несчастью, понял ее правильно.

— Я — не она, — качая головой и всхлипывая, шепчет она. — Неужели не понимаешь? Я — не она. Хотелось бы мне быть ею — правда хотелось.

— Не надо, — произношу я умоляющим голосом, слабеющим вместе с надеждой.

— Я знала, что этим кончится, — рыдает она. — Я предвидела все еще в то утро, когда ты вернулся домой из клиники. И я знала, что в конце концов ты станешь искать своего ангела под моим покрывалом, но я — это не она. Она так сильно тебя любила, и, по-моему, у нее не хватило бы выдержки прятаться под этой личиной, как бы она ни выглядела после того проклятого дня.

Ее тело сотрясается от рыданий.

Меня будто окатили ледяной водой. Во рту становится горько, и эта горечь растекается по жилам и жжет кожу.

— Теперь я понимаю, нельзя было допускать, чтобы это зашло так далеко, — говорит она. — Да, я каждый вечер наблюдала за тобой с этого места — потому что мне было любопытно. Я знала, что ты следишь за мной и что тебе кажется, будто я — это она. Я знала, что ты видел меня в окно, когда я сидела к тебе спиной, и позволила тебе это, потому что мне нравилось чувствовать на себе твой взгляд. Надо было тебя остановить. Надеюсь, ты простишь меня за это.

Я чувствую, как отдаляюсь мыслями. Ее голос звучит у меня в ушах, но я не слышу слов. Я вижу, как поворачивается ее голова, как движется ее тело, как сияют в лунном свете большие голубые глаза, а по щекам, едва видимым под вуалью, струятся слезы. Я закрываю глаза, втягиваю голову в плечи, облизываю пересохшие губы и молю Бога, чтобы это поскорее кончилось.

Не знаю, как долго я пребываю в этом состоянии, но, открыв глаза, я вижу, что Переодетый Ангел по-прежнему сидит рядом со мной — застывшая, молчаливая, с глазами, молящими о прощении. Я долго смотрю в землю и наконец спрашиваю:

— Зачем?

— Не знаю.

Я ничего не говорю, потому что мне нечего сказать.

— Может быть, мне хотелось быть ею, — говорит она. — Меня называют Переодетым Ангелом, но даже ангел не может противиться искушению желать любви.

Я не отвечаю.

— Жаль, что я с самого начала не дала тебе ясно понять, что я — не она. Прости меня, пожалуйста, за то, что я этого не сделала. Простишь?

Я мрачен и безмолвен, как камень на могиле Доктора.

— Если не простишь, я не обижусь. Можешь меня ненавидеть, но, прошу, пусть все остается, как вы задумали. Так лучше для всех нас. Будь она с нами, она захотела бы, чтобы ты уехал.

— Нет, не захотела бы, — с горечью произношу я.

— Ладно, — соглашается она, — ты прав, она не захотела бы, чтобы ты уезжал.

— Нет, не захотела бы, — повторяю я, как упрямый ребенок.

— Хорошо, — вновь со смирением говорит она, — ты прав, она не захотела бы, чтобы ты уезжал. Я помню, как она печалилась об этом. Она беспокоилась, что ты уедешь и забудешь ее, а потом вернешься с красивой образованной женой, которая будет в тысячу раз желаннее ее.

— Этого никогда не случилось бы, — уверенно говорю я.

— Теперь я это знаю, но тогда не знала, — говорит она, — поэтому ничего не могла ей возразить. Знаешь, ей нравились стихи, которые ты ей читал. Она часто говорила, что ты читаешь стихотворение, словно сам поэт.

Я отворачиваюсь. Меня раздражает ее шепчущий голос, и я хочу, чтобы она замолчала, но она продолжает.

— Она не захотела бы, чтобы у тебя остались о ней горькие воспоминания, — тихо произносит Переодетый Ангел. — Окажись она здесь на одну минуту — всего одну минуту, — она каждую секунду просила бы тебя двигаться дальше. Она попросила бы тебя сделать это для нее, потому что это был бы единственный для нее способ обрести покой.

Она ненадолго умолкает.

— Она никому о тебе не говорила, кроме меня. Я единственный человек, кто знает, как сильно она тебя любила. Прошу тебя, верь мне, она хотела бы, чтобы ты двигался дальше. Как может она покоиться с миром, если ты погубишь из-за нее свою жизнь?

Она вновь умолкает и вытирает слезы. Потом, словно вспомнив вдруг что-то важное, она спрашивает:

— Ты помнишь, как она указала на самую большую звезду на небе и сказала, что это ты?

— Да.

Она наклоняется и пытается заглянуть мне в глаза.

— Тебе нужно уехать и никогда не оглядываться назад. Надо оставить страдание здесь, где ему и место. Я знаю, она хотела бы, чтобы я попросила тебя именно об этом. Я знала ее лучше любого другого человека на свете. Она была моей кузиной и лучшей подругой. Ты должен мне верить.

Я тру кулаками глаза и киваю. Не переставая плакать, она снова извиняется за то, что ввела меня в заблуждение, и говорит, что ей пора возвращаться в дом, чтобы дядя и тетя не волновались. Но она не уходит, а продолжает говорить. Она говорит, что понимает теперь, почему Зари считала, что у меня на небе самая большая звезда и что у меня есть Это. Зари хорошо разбиралась в людях и правильно судила обо мне. Она обязательно узнает о моих успехах от соседей и до конца своих дней будет каждый вечер молиться за меня. Она уверяет, что намерена заботиться о родителях Зари, потому что они для нее теперь главное. Она станет для этой семьи преданной компаньонкой на всю жизнь.