Едва я замолчал, как тихий с виду человек поднял руку, будто на уроке. Он был в очках и с лысиной, с круглым лицом и заметным животиком.

— Простите меня, — пролепетал он. — Наверно, я не имею права говорить здесь. Мое имя Ларби, я читаю лекции по риторике в Университете Аль-Карауин. Изучаю традиционные формы уличного рассказа; ваше краткое рассуждение о красоте напомнило мне об одном случае, связанном со знаменитым профессором нашего университета. Произошел этот случай несколько лет назад. Профессор, о котором я веду речь, однажды поднял вопрос о красоте. Поднял весьма своеобразно: пустил по рядам кусочек серой амбры. Аудитория была большая; в руках у последнего студента кусочек рассыпался. Обратился в ничто. Зато каждый обонял серую амбру, и никто не остался равнодушным. На этой ноте профессор закончил лекцию, заявив, что ему нечего добавить о природе красоты.

И мне, — заключил, нещадно потея, застенчивый ритор, — также нечего добавить. Надеюсь, вы простите мое вмешательство.

Я принял его вклад с достоинством, подобающим личности прославленного профессора, вдобавок из старейшего в мире университета, и поблагодарил за рассказ.

Студент-художник, слушавший молча, теперь склонил голову. Взгляд, вновь поднятый, был обращен ко всем нам. Глухим голосом он начал рассказывать:

— Простите меня, братья мои, если я показался вам излишне самоуверенным. Я был груб и бестактен.

В жизни я весьма робок и пытаюсь скрыть робость за высокомерием. Прошу дозволения снова представиться. Мое имя Тофик Буабид. Я из Танжера. Я добросовестный художник. Специализируюсь на портретах-миниатюрах в персидском стиле; на них нынче почти нет спроса. Мои коллеги делают деньги, угождая вкусам богатых американцев и европейцев, которые любят огромные полотна в псевдоэтническом стиле. Я же посещаю Марракеш, потому что стыжусь рыскать по улицам Танжера после четырех лет обучения живописи. Я приезжаю сюда раз в месяц; живу недели две, каждый день работаю, не обязательно только на Джемаа. Иногда я устраиваюсь перед гробницами Саадитов; меня можно найти в переулках, ведущих к ботаническому саду Мажорель, а то и возле дворца Дар-Си-Саид, или Королевского дворца. Ночую у друга — он работает гидом при отеле «Мамуния». Друг сообщает мне, где в определенный день будет больше всего туристов; там я и усаживаюсь со своим мольбертом. Да, я что-то вроде проститутки для туристов; верно, именно так вы меня и назовете. Только туристы, увы, единственные, кто платит за мое искусство, а его я ни на что в жизни не променяю. Лучше буду голодать — последние два года я ел в основном раз в день, — ибо даже у проституток имеются принципы, а мое искусство — это мое спасение.

— Ты хороший художник? — спросил кто-то.

Портретист помедлил. Оглядел кружок слушателей, чтобы определить спрашивавшего. Затем, с тенью улыбки, произнес:

— Я — лучший.

Эти слова вызвали смех, а человек, задавший вопрос, сказал:

— Тогда ты должен написать портрет моей старшей дочери, которая помолвлена и через три месяца выйдет замуж. И если ты действительно так хорош, как утверждаешь, я расскажу о тебе друзьям, и у тебя в Марракеше появятся заказчики.

Студент-художник прижал руку к сердцу.

— Постараюсь вас не разочаровать.

— Что ты хочешь за труды?

— Для вас я напишу портрет бесплатно. Довольно будет оказанной чести.

— Ты, Фуад, мог бы предложить ему руку своей средней дочери, — выкрикнули в адрес заказчика, что вызвало новый взрыв смеха.

— Какого размера будет картина? — подозрительно спросил пожилой Фуад, поскольку вероломство, характерное для уроженцев Марракеша, успело взять в нем верх над великодушием.

— Два на два дюйма, как положено по канону, — ответил художник и добавил, что снабдит портрет рамкой из древесины кедра, шириной три дюйма с каждой стороны, а на рамке будет традиционный орнамент туарегов с цветочными и лиственными мотивами.

— Ты очень великодушен, Тофик, — с улыбкой заметил я. — Не сомневаюсь: Фуад останется доволен. А теперь вознагради наше терпение: поведай, что произошло в тот вечер на площади.

Студент-художник густо покраснел, смущенный как моим любопытством, так и прямолинейностью. Однако, сознавая свои обязательства, немедленно приступил к рассказу, не забыв сделать заявление, краткое и неуклюжее, о том, что впервые говорит о встрече с парой чужестранцев. Рассказывая о событиях памятного вечера, Тофик сидел очень прямо, говорил медленно, с частыми паузами, тщательно взвешивал каждое слово, прежде чем дать ему сорваться с губ. Было ясно, что верность прошлому для него очень важна; он то и дело вглядывался в даль, будто выбирая полузабытые подробности, и когда ему удавалось припомнить точно, его большие темные глаза расширялись в изумлении.

— Был зимний вечер, — начал Тофик, — очень похожий на сегодняшний. Перспектива была подернута туманом. Густой дым от костров заполнил площадь. От палаток со снедью доносился запах горящей стружки. Из открытых окон «Кафе де Франс» выплывали зеленые облака сигаретного дыма. Посетители глазели на площадь, точно это притон, а они укрылись в безопасном месте. В воздухе безошибочно чувствовалось возбуждение, пахло опасностью, нежданной и внезапной бедой. То была ночь на Джемаа-эль-Фна, где может случиться все, что угодно. От барабанщиков, рассыпанных по площади, слышалась глухая, смущающая душу дробь, словно громовые раскаты, звучащие на одной ноте. А это сигнал, что сборище мертвых восстало и рыщет поблизости. Я же сидел в самой середке, со своими кистями и красками, между тем как давно должен был уйти. Не знаю, почему в тот вечер я тянул время. Порой случаются вещи, недоступные нашему пониманию.

Не представляю, откуда взялись двое чужестранцев. Сначала я увидел мужчину — он стоял шагах в десяти от меня. Он был чрезвычайно элегантен и, на мой взгляд, никак не вписывался в окружающую обстановку. Я подумал, он похож на Кэри Гранта, только моложе и кожа и волосы у него темнее; Кэри Гранту, по-моему, следовало сниматься с Ингрид Бергман в фильме «Касабланка» вместо Богарта. На чужестранце даже был шейный платок, словно он прогуливался по холлу роскошного отеля «Мамуния», а не по самому опасному в темное время суток месту в Марракеше. Тут он заметил, что я на него смотрю, и с улыбкой направился прямо ко мне.

Однако к моему удивлению, заговорил не со мной, а с кем-то, кто стоял, должно быть, позади меня. Я обернулся — и тут-то увидел ее. Из-за моего плеча она рассматривала мои работы, выставленные на мольберте. Она была стройная и гибкая, с длинными темными волосами до талии, такой тонкой, что, казалось, ее можно обхватить ладонями. Поскольку женщина как будто заинтересовалась, я решился рассказать о своем искусстве. Я сообщил, что пишу миниатюры в персидском стиле. Показал образцы, выполненные по канонам разных школ — ширазской, тебризской и гератской, и особо оговорил, что мои миниатюры в основном написаны в манере, принятой во время правления династии Сефевидов, то есть я подражаю великим мастерам пятнадцатого, шестнадцатого и семнадцатого веков, таким как Камал ад-Дин Бехзад Херави, Риза-йи-Аббасси, Мирак Наккаш и Шах Музаффар. Чужестранка внимательно слушала; я заметил, что один из портретов ей особенно приглянулся. То была моя копия с миниатюры Мирзы Али, выполненной по канонам тебризской школы приблизительно в 1540 году. Миниатюра изображала юную принцессу, любующуюся розой. Преобладали оттенки оранжевого, синего и черного, рама была бледно-голубая, с выписанными на ней поэтическими строчками.

Женщина взяла миниатюру и довольно долго рассматривала, наконец подняла взгляд на своего спутника. Они обменялись несколькими словами, которых я не понял. Тогда мужчина обернулся ко мне и по-английски быстро спросил, не напишу ли я его спутницу в этом стиле, то есть персидской принцессой. Я не знаю английского, поэтому вынужден был просить женщину о помощи. Разумеется, когда она перевела слова чужестранца, я с готовностью согласился. Мы обсудили цену — чужестранцы оказались на удивление сговорчивыми, — и женщина была предоставлена в мое распоряжение.