Я пригласил ее сесть на складной стул, придал соответствующее положение рукам и ногам. Попросил смотреть мне в глаза. Она повиновалась — и я вздрогнул и едва удержался, чтобы не отвернуться, ибо взгляд ее проникал прямо в душу. Я даже почувствовал страх, сердце билось быстрее обыкновенного. Однако, вспомнив о своей обязанности передать на портрете сходство, я заставил себя беспристрастно изучить лицо чужестранки. Избегая пронизывающего взгляда, я отметил широкий лоб, несколько удлиненный нос, небольшой изящный подбородок, пухлые губы. Над правым глазом у нее был шрамик, на правой щеке — родинка. И все же, несмотря на эти подробности, она оставалась загадочной. Некоторое время я смотрел на нее из-под полуопущенных век и вот наконец увидел чужестранку персидской принцессой. Внимательно изучая ее, сделал набросок на бумаге. Палитра лежала у меня на коленях. Я не спешил; не возражал, если чужестранка меняла позу. Когда набросок был готов, чужестранка попросила разрешения взглянуть и, кажется, осталась довольна.
В баночке с краской увяз мотылек. Пока мы вызволяли его, между нами установились своего рода отношения. Я предложил чужестранке мятного чая. У меня на чайнике арабское клеймо; когда чужестранка стала им восхищаться, я объяснил, где можно купить точно такой чайник. Затем я выбрал подходящую дощечку, взял мольберт и попросил свою модель сохранять неподвижность до тех пор, пока не почувствует неудобство.
Я писал быстро, коротко взглядывал на модель и переводил глаза на дощечку. Пока я работал, в ушах моих звучал гулкий голос уличного рассказчика — возможно, твой, — и это было восхитительно. Женщина попросила переводить; я очень старался. Рассказчик повествовал о Лейле и Меджнуне, злосчастных любовниках; даже в моем неуклюжем переводе история тронула чужестранку до слез.
— Не шевелитесь, — просил я. — Оставайтесь неподвижной сколько можете.
Она сидела, не сцепляя рук, на складном стуле, в профиль ко мне. Взгляд был несколько рассеян, ибо она смотрела в полупустую пиалу мятного чая, что заменяла нам розу. Чужестранка оказалась идеальной моделью; я накладывал быстрые мазки, заполнял дощечку деталями, добавлявшими сходства с персидской принцессой.
Тем временем мужчина приблизился ко мне и спросил, всегда ли я так быстро работаю. Всегда, отвечал я; впрочем, сейчас уже медленнее, чем несколько лет назад. Полагаю, это благодаря опыту.
— Опыт влияет на скорость?
— Опыт заставляет думать о том, как передать характер модели. На это нужно время.
Кажется, мои слова удовлетворили чужестранца. Он больше не задавал вопросов — к счастью, ибо разговоры мешают работать.
И вот я нанес последние штрихи, отложил кисть и отодвинул мольберт. Женщина поблагодарила меня, потянулась, подняла затекшие руки. Весь процесс занял чуть больше сорока минут. Я похвалил женщину, сказал, что она превосходно позировала. При виде портрета она улыбнулась.
— Неужели я такая хорошенькая?
— Нет, гораздо лучше, — галантно возразил ее спутник.
— Краска будет сохнуть до завтрашнего утра, — предупредил я.
— Мы прямо сейчас отнесем портрет в гостиничный номер, — успокоил чужестранец.
— Потом, как подыщем ему подходящее место, фото вам отправим, — пообещала женщина.
Я молча улыбнулся. За годы работы я слышал множество подобных обещаний, однако до сих пор не получил ни единой фотографии. Наверно, это в природе вещей; я не виню своих заказчиков. Каждый раз ими движет благой порыв.
— Может, завтра мы закажем портрет моего мужа, — шаловливым тоном произнесла чужестранка.
— Я к вашим услугам, мадам, — серьезно отвечал я.
— Ты ведь хочешь портрет? — спросила чужестранка своего спутника.
Он только огладил бороду, но ничего не ответил.
Мы уладили финансовый вопрос, пожали друг другу руки, и чужестранцы ушли. Мне было грустно; впрочем, меланхолия почти всегда охватывает меня, когда я расстаюсь со своим произведением. Это в природе вещей. Я провожал чужестранцев взглядом и видел, как они двинулись к авеню Мохаммеда Пятого, и даже сделал несколько шагов в этом направлении. Однако я довольно быстро взял себя в руки и вернулся к мольберту. Сложил его, убрал кисти и краски и стал смотреть на набросок чужестранки. Это меня утешило.
— Я рассказываю об этом, совершенно не стыдясь, — закончил портретист. — Не понимаю, как может быть иначе. Чужестранцы чрезвычайно мне понравились; на следующее утро я не поверил в их исчезновение. Мысль о них не оставляла меня, не давала работать. Их лица в разных ракурсах теснились в мозгу, застили новый портрет. То и дело меня охватывало безумное желание бросить все и бежать прочь, однако я напоминал себе, что за нужда меня тут держит. Я не мог позволить чувствам мешать работе. Поэтому я никуда не побежал; я остался писать портреты.
На сем Тофик потупился и замолчал.
Хадиджа кивком подозвала меня, заставила наклониться. Понизив глухой голос до шепота, она сказала:
— Здесь находится человек, у которого совесть нечиста.
Я быстро оглядел слушателей и ответил:
— Знаю.
Хадиджа резко обернулась к портретисту:
— Скажи, юноша, есть ли среди собравшихся человек, которого ты видел в тот вечер на площади?
Тофик огляделся, помедлил и указал на мотоциклиста.
— Его я видел в тот вечер, — заявил он уверенным тоном.
Мотоциклист не стал скрывать свое истинное лицо.
— Твои слова лживы, как и вся твоя дурацкая история.
Художник двинулся к мотоциклисту, но Хадиджа воздела руку.
— Оставь его, — сказала она. — С ним связываться себе дороже.
— Кто он такой? — спросил художник, резко остановившись.
— Полицейский, — последовал ответ. — Джемаа — его территория.
Мотоциклист нехорошо усмехнулся. Слова его были обращены к Тофику:
— Завтра чтоб явился в участок ровно к девяти утра. Обсудим отдельные пункты твоей деятельности в Марракеше, господин художник из Танжера.
Хадиджа тотчас вмешалась:
— Что за нужда, сержант Мохтари, применять такие крутые меры? Мальчик всего-навсего ответил на мой вопрос. Может, договоритесь?
Полицейский усмехнулся неприятнее прежнего.
— Мне его мазня без надобности. — Следующая фраза относилась ко мне: — Я уезжаю. Чтоб к полуночи прикрыли лавочку. Понятно?
И завел мотор. Мы молча смотрели ему вслед. Когда он скрылся из виду, художник вздохнул и упавшим голосом произнес:
— Теперь я пропал.
— Ничего подобного, — послышалась неожиданная реплика Хадиджи. Она смотрела в сторону переулка, в котором скрылся полицейский. — Вот кто пропал, — сказала Хадиджа.
Мы воззрились на нее, однако она не стала вдаваться в подробности. Я спросил напрямую; Хадиджа только отмахнулась. Слова ее были обращены к нищенке Азизе.
— Как зовут вашу собаку? — властно спросила она.
Азиза вздрогнула и смутилась, оттого что снова стала центром внимания.
— Лючия, — отвечала она дрожащим голосом. — Лючия, что значит «свет».
— Кто дал собаке это имя? — продолжала Хадиджа.
Дочка Азизы, Айша, опередила мать.
— Чужестранец. Чужестранец предложил назвать собачку Лючией, — смело отвечала девочка. — Он был молодой. Смуглый. Красивый.
— А борода у него была?
— Да, кудрявая темно-рыжая борода, — кивнула Айша. — Она окружала лицо как львиная грива.
— Он был один?
— Он был с прекрасной госпожой. Она говорила мягким нежным голосом. Он не знал нашего языка, и госпожа переводила для него. Они выслушали нашу историю и пожалели нас.
Хадиджа обернулась ко мне:
— Видишь теперь?
Толстяк, сидевший рядом, попытался возразить:
— Откуда ты знаешь, что девочка говорит именно о наших чужестранцах? По Джемаа ходят толпы бородачей со смазливыми спутницами. Откуда ты знаешь, что это именно они?
— Знаю, и все, — отрезала Хадиджа.
И снова обратилась ко мне. В голосе было торжество.
— Как звали пропавшую девушку?
Я улыбнулся.
— Ее звали Лючия.
— Откуда тебе известно? — выкрикнули в толпе.