Однажды ночью наш караван остановился возле реки с красной водой. На тенистых берегах паслись лошади и верблюды. Над песками пролетал ветер; он был сырой, и я понял: мы приближаемся к океану. На спину мне упали первые дождевые капли; я содрогнулся. Я не знал, что это, ибо никогда не видел дождя. Я скорчился, как испуганное животное. Я принял капли за удары бича. Но по мере того как волосы и одежда пропитывались влагой, сердце мое пропитывалось неведомым доселе счастьем, похожим на исступление. Я стал смеяться. Мне казалось, я умер и вознесся на небо.

Через несколько — сколько? — мгновений я почувствовал, как спину мне выстукивают ее пальцы. Я напрягся, попытался встать, но она сидела на моих бедрах, прижимала их к земле, так что я был обездвижен. «Раз-два-три… раз-два-три-четыре…» — я стал дышать в такт постукиваниям. У нее было превосходное чувство ритма, руки двигались от плеча к плечу. Она играла на мне с умением, какое достигается постоянной практикой, она задействовала запястья и кончики пальцев. И в то же время она рисовала на моей спине. Она рисовала огромные букеты влажной герани, ливни лилий, росистый миндальный цвет — гордость самых роскошных садов. В недрах пустыни она вызвала весенний дождь!

Скоро я уже бежал, а по спине моей молотил дождь. Пальцы женщины заставляли меня коротко и часто вскрикивать. Счастье окрылило меня. Каждый прыжок покрывал огромное расстояние. За моей спиной время остановилось; передо мной мерцал океан вечности. Пустыня, еще недавно стлавшая тучи пыли, исчезла. Я кричал от восторга. Барабанная дробь на спине освободила меня от рабства.

Байлал потупил темные глаза. Мы напряженно ждали.

— И тут я проснулся, — сказал он.

По нашему кружку пронесся вздох разочарования.

Гнауа пожал плечами, огорченный реакцией:

— Что я могу сказать? Я то же самое чувствовал. Сердце мое пело, разум был опечален. Позвоночник все еще вибрировал. Я вскочил с постели. За окном ухала сова. Ухала и описывала неистовые круги. Некоторое время я наблюдал за ней, потом отвернулся от окна. Какую боль причинил мне мой сон, так внезапно оборвавшись! Я даже не попрощался с моей спасительницей!

Тут раздался голос моего племянника Ибрагима; он сидел с краю, а не в гуще слушателей.

— Она тебе хоть что-нибудь сказала?

— Только одну фразу. В самом конце. Она сказала: «Я тебе завидую, ибо это твой путь».

Очень тихо я спросил:

— Откуда ты знаешь, что это была та самая чужестранка?

— Просто знаю, и все, — отвечал гнауа. — Такова природа снов.

— В таком случае вынужден тебя разочаровать, — сказал я. — Мне неизвестно, что значит твой сон. На самом примитивном уровне могу сказать только, что женщины символизируют движущие силы жизни. Однако все остальное в твоем сне — выше моего понимания.

Байлал снял шапку и стал ею обмахиваться. Одно за другим он осмотрел лица сидящих и поджал губы, не обнаружив никого, кто бы ему помог.

— Только и всего? — упавшим голосом спросил он.

— Только и всего, — отвечал я.

— Почему тогда она мне приснилась? — настаивал гнауа. — Почему пришла в мой сон, несмотря на то что я не встречал ее наяву — а другие встречали? Я был здесь в роковую ночь, — повторил он, — играл на барабане. Я помню багровую луну, длинный черный лимузин, вечерний туман. Была задействована полиция. Говорили, к нам приехал арабский шейх. Но я не знал, кто эта чужестранка. И не видел ее на площади.

— Зато я видел, — вмешался мужской голос. — Той ночью я был на площади и видел эту женщину.

Говорил худощавый юноша в потертом пиджаке. В петлице у него красовалась алая роза, шею обматывал дешевый шерстяной шарф. Тон был холодный, выговор выдавал человека образованного.

— Я видел их обоих, — повторил юноша. — Я даже провел с ними некоторое время.

Он окинул нас торжествующим взглядом, сделал паузу, дабы мы переварили услышанное. Мы не знали, что ответить, и просто молчали. Интересно, откуда он родом. Я не мог припомнить, чтобы он прежде появлялся на нашей площади.

— Вы смотрели фильм «Касабланка»? — спросил молодой человек. — Так вот, эти двое — вылитые кинозвезды, которые в нем снимались. Вылитые Хамфри Богарт и Ингрид Бергман, только моложе. Юноша — изящный щеголь в коричневом пиджаке и фетровой шляпе; на девушке было легкое пальто из шотландки поверх красного платья по колено длиной. Я бы не назвал ее красавицей, но она, без сомнения, приковывала взгляд. Лицо ее отличалось выразительностью тонких черт. Руки и ноги были длинные. Девушка больше помалкивала, говорил ее спутник. Мне она показалась отстраненной, но довольной.

— Откуда столько сведений? — спросил кто-то.

— На самом деле все просто. Я имел удовольствие написать ее портрет. Об этом попросил меня чужестранец. И заплатил названную мной цену. Это большая честь.

Я бегло оглядел говорившего.

— Откуда ты родом? И как твое имя?

Несколько секунд он молчал. Затем прихлопнул муху, что уселась ему на лоб, и ответил:

— Имя мое Тофик. Я студент из Танжера. Сюда приезжаю время от времени, потому что мне нравится Джемаа. Я здесь не ради денег. Я всего-навсего пишу портреты.

За моей спиной послышался насмешливый шепот на ташилхайт, берберском диалекте:

— Вот пижон. «Касабланку» не в Марокко снимали, а в Голливуде, в декорациях.

Шепот вызвал смешки, но мне хотелось услышать историю студента-художника, и я жестом попросил продолжать.

Художник закурил, поправил шарф, воззрился на собственные ногти. С быстрой высокомерной улыбкой оглядел кружок слушателей.

— Даже не знаю, стоит ли для них стараться. Может, лучше просто уйти.

— Баракалауфик, — произнес тот же голос, что язвил на ташилхайт. — Благодарим покорно. Скатертью дорога.

Я сдержал улыбку и взял наставнический тон:

— Или говори что хотел, или уходи. Выбор за тобой. Только не трать целую ночь на размышления.

— Вон как тут дело поставлено, — протянул Тофик. — Надо было мне подумать, прежде чем рот открывать. Нелепые у вас правила. Я уйду; не хочу, чтобы меня оскорбляли.

— Вот как? — сказал я. — Отлично. Уходи.

Тофик достал большой носовой платок и высморкался. К моему удивлению, в глазах у него стояли слезы. Он продолжал курить, однако не делал ни шагу из нашего кружка — впрочем, как я и предвидел.

В знак примирения я протянул к нему руки.

— Я не хотел оскорблять тебя. Просто у нас так не принято. Если тебе есть что сообщить, пожалуйста, мы слушаем.

Откашлявшись, Тофик грубо заявил:

— Ладно, расскажу, хотя бы в память об этих двоих. Тем более что все нынче мной слышанное не более чем жалкие фантазии, вызванные неудовлетворенным желанием. Вы хотите правды, не так ли? Я поведаю вам правду, хотя, положа руку на сердце, вы ее не заслуживаете.

Он помолчал, глубоко затянулся сигаретой. Выпустив колечко дыма, оглядел площадь, будто видел впервые.

— В голове не укладывается, что чужестранка исчезла именно здесь, — сказал Тофик. — Именно посреди людной площади. Возможно, я один из немногих, кто видел ее перед исчезновением.

— Тебе просто приятно так думать, — насмешливо заметили за спиной.

Чтобы дать Тофику время собраться с мыслями, я произнес:

— Не обращай внимания на манеры некоторых из нас, для тебя слишком грубые. Ты художник; мы не хотим оскорбить твою чувствительную натуру, просто здесь, на площади, подобные люди — редкость, вот мы и не привыкли. Нынче вечером нас собрало вместе общее желание разгадать загадку, а еще — воспоминания об удивительном событии. Облекая в слова свои впечатления от встречи, не утаивая ни боли, ни недоумения, каждый еще раз доказывает, какая редкость в нашей жизни возвышенное и чудесное. Ибо красота и вера суть пища духовная. Красота облагораживает нас, мы жаждем ее удержать; она дает передышку на жизненном пути, опустошающем душу. Красота качественно меняет желание — не уничтожается желанием, но возвышает его. В конце концов, если мы не можем вообразить себя иными, не такими, какие мы есть, в чем тогда смысл существования? Красота помогает переосмыслить жизнь и, таким образом, облагородить себя.