Я потревожил корни костра, и огонь немедленно отозвался, выпустил юные ростки. Столб синего дыма разделил небо пополам, и луна перекатилась на новую половину, оставив след, подобный меловой дуге.

Молчание нарушил нерешительный голос:

— Какая светлая нынче ночь, не правда ли?

Все еще прокручивая в уме перепалку со священнослужителем, я не ответил и не стал искать говорившего, голос же был мне незнаком. Я просто кивнул — да, мол, очень светлая.

Голос раздался снова. На сей раз я поднял глаза. Говорил низенький человечек с густой копной седеющих волос.

— Мне есть что добавить к твоей истории, Хасан; не хочешь ли послушать?

Я глотнул воды, ароматизированной мятными листочками, и жестом выразил согласие. Человечек поднялся, кашлянул и стал неловко приглаживать волосы. Каждое движение выдавало природную застенчивость.

— Никогда речей не произносил; надеюсь, ты простишь мое косноязычие. Меня зовут Хамид. Я служу носильщиком на железнодорожном вокзале Каса-Вояжерс, в Касабланке. А родом я из селения Айн-Леу, что к югу от Азру, в Среднем Атласе. В Касабланку прибыл восемнадцати лет в поисках работы и вот с тех пор ношу багаж…

Я нетерпеливо откашлялся.

Помолчав с полминуты, Хамид поднял голову и выпалил:

— Трое чужестранцев ехали со мной автобусом из Касабланки…

Недовольный построением фразы, Хамид снова замолк. Во взгляде была беспомощность.

— Хасан, можно, я сначала начну?

— Можно.

Хамид сделал два шага вперед, словно так было легче говорить. В голосе постепенно прибавлялось уверенности, отчасти из-за моих одобрительных кивков и улыбок.

— Хочу пересказать один случай из жизни, потому что мне кажется, он имеет отношение к нашей истории. Примерно в то время, когда исчезли двое чужестранцев, о которых мы весь вечер говорим, я ехал из Касабланки в родное селение. Моя мать заболела, а я — старший сын, у меня обязанности. Кроме меня, в автобусе было три человека. Они прятали лица под покрывалами. Дорога занимает шесть часов, в Мекнесе пересадка, и они все это время просидели закутанные. Со мной только один из них заговорил, на беглом дариджа. Голос был звучный, вот вроде как у тебя, Хасан. Женщина и второй мужчина молчали как рыбы. Но даже этот третий показался мне скрытным. Я спросил, где им выходить, он уклончиво ответил «в горах», и больше — ни звука. Они вышли в Айн-Леу, и только тогда я впервые услышал голос женщины и понял, что арабский язык для нее не родной. Из-под покрывала сверкнули глаза, и я похолодел, так они были прекрасны — огромные золотисто-зеленые, подведенные тушью. Воображение сразу заработало, захотелось больше о ней узнать. Неожиданно для себя я сказал, что мой младший брат станет их проводником, если они не против подождать, пока я его приведу. Но чужестранцы отказались и пошли своей дорогой. Это было странно. Я еще не сталкивался с такими замкнутыми, необщительными людьми. Однако я бы забыл о них, если бы через несколько дней мой друг Талал не обмолвился, что трое чужаков наняли его в проводники, правда, не на весь путь. Выяснилось, что мужчина откуда-то издалека, не то из Ирана, не то из Индии, а женщина — наполовину француженка, наполовину американка. Мужчина над ней буквально трясся; эти двое каждые несколько минут брались за руки или обнимались, будто связанные невидимой нитью. Талал следил за ними с большим интересом.

Хамид помолчал.

— Лично я должен признаться, что восхищался прекрасным юношей не меньше, чем его грациозной спутницей. Он был беззаветно предан ей, как настоящий рыцарь; это трогало до глубины души.

Хамид внезапно остановился, словно от избытка чувств. Потупив взгляд, произнес:

— Ну вот и рассказал. Может, чужестранцы, с которыми я столкнулся в автобусе, и не имеют отношения к пропавшим, хотя как знать? Спасибо, что выслушали.

Взгляд Хамида встретился с моим печальным взглядом. Он закурил; сигарета дрожала в руках. На миг черты его осветились пламенем спички. Я понял: ему неловко, — но не отвел глаз. Пауза затягивалась; я не придумал ничего лучше, чем спросить, что привело Хамида в Марракеш.

— Я к дочери приехал. — Хамид оживился, посветлел лицом. — Она учится на муршидат, будет Коран толковать. Мы ведь первая из мусульманских держав, подарившая женщинам это право. А моя дочь, милостью Аллаха, еще и попала в первый выпуск. Вся семья гордится ею. Что касается моего присутствия здесь, на Джемаа, оно совершенно случайно. Я мимо проходил; даже не подозревал, что услышу историю о чужестранцах. Только в жизни ведь и не такое бывает. Не удивительно ли, что и у меня нашлось что добавить? Фактор случайного, вот что это такое.

Хамид взглянул на меня, как бы ища согласия, но я оставался безучастен. Только легкая ироничная улыбка кривила мои губы. И Хамид опустил глаза с видом человека, ни единым словом не погрешившего против истины. Еще несколько секунд я смотрел на него, пока, чувствуя необходимость вернуться к истории, не обратился к слушателям:

— А теперь, друзья мои, я перескажу один сон.

Старейший друг моего отца, Мордехай, слепой пианист из Меллы, любил вспоминать сон, приснившийся ему в ночь исчезновения чужестранцев. Во сне Мордехай посетил долину, что лежит далеко в Атласских горах, окруженная заснеженными пиками. По склонам сбегают кедровые рощи. Среди рощ и лугов разбросаны цветочные поляны, подобные коврам, колеблемым ветерком; солнечный свет вспыхивает на чашечках поочередно, волной прокатывается по поляне. Воздух густ от смолистых ароматов можжевельника, кедра и сосны. Над разбитым колодцем раскинул ветви каменный дуб. Мох своими пальцами в зеленых перчатках тянет книзу корни самых высоких деревьев.

В той долине всего одно жилище — касба с полуразрушенным зубчатым валом, со стенами из красной глины и с башнями, венчающими каждый из четырех углов. В комнате, что примыкает к такой башне, однажды утром сама собой со скрипом открылась дверь кладовки. И там, за дверью, в темной глубине, Мордехай увидел сияющие рои бабочек. Великолепное зрелище на несколько мгновений приковало Мордехая к месту. Когда же он чуть отступил, комната от пола до потолка заполнилась бабочками. Были тут зеленые перламутровки, мраморные белянки, великолепные Клеопатры, большие черепаховые бабочки. Мордехай распахнул все окна и двери, и бабочки устремились на волю, расцветили долину пестрыми крыльями, диковинными названиями, чудесными историями, воспоминаниями. Целый день они порхали, роями усаживались на камни и цветы; подобно клочкам бумаги, танцевали на ветру над ручьями и мшистыми кочками. Ночевать они устроились на самых верхних ветках, а на рассвете, словно подхваченные единым порывом ветра, взметнулись к солнцу, и больше Мордехай их не видел. Густые черные тени, тишина, белые вихри, что тянутся к золотым пескам, простирающимся по ту сторону гор, остались в кедровых рощах и лугах. В ясные дни дуга горизонта трепещет, нечеткая, от бесчисленных крылышек. Все это Мордехай узрел своими слепыми глазами среди неуловимых теней, черных линий, молочно-белых облаков, красных глинобитных стен. На террасе он заметил мужчину и женщину, замкнутых в безмолвном объятии, и стоял, очарованный, поглощенный зрелищем, отнюдь не ощущая себя лишним. Напротив, мало-помалу в Мордехае крепла уверенность, что он имеет какое-то отношение к влюбленным. Из оцепенения он вышел, когда по гравию зашуршали их удаляющиеся шаги.

В ночь накануне кончины Мордехаю снилось, будто он снова в долине цветов. Проснулся он преображенным почти до неузнаваемости. К нему будто вернулась юность, он был красив, изящен, ловок, силен. Мудрость и сострадание к людям переполняли его. Мордехай указал на старый буфет возле кровати. Буфет был битком набит дешевыми романами в мягких обложках, однако не они интересовали Мордехая. Нет: на верхней полке, между двумя толстыми книгами, обнаружилось ярко-красное шерстяное одеяло с вышивкой. Абстрактные узоры символизировали бабочек. В складках одеяла хранились блестящие семечки граната и лепестки дубровника и жасмина. А кто-то из нас нашел крыло бабочки, еще трепещущее.