Мама не отходила от меня ни на шаг и беспрестанно дрожала. Отец, и так худощавый и темноликий, был изнурен бессонницей. Он сказал, что не может больше заниматься своим ремеслом — его сердце пусто.

— Захра, — сказал отец, — теперь в лучшем мире, но дух ее пребудет с нами вовек.

— Да, отец, — отозвался я.

— Но что станется с тобой, сынок? Мы видим, как тебе плохо, но ты отстраняешь нашу помощь. Это горе тенью лежит на наших сердцах.

— Не волнуйтесь за меня.

— На все воля неба, Хасан, смерть же не что иное, как итог каждой судьбы.

— Знаю, отец.

— Захре сейчас куда лучше, чем нам, — подхватила мама. — Она была слишком хороша для этого мира.

— Знаю, мама.

— Мы скорбим вместе с тобой, — продолжала мама. — Чем тебе помочь? Что сделать?

— Подождите немного, — сказал я.

— На все воля Господня, — повторил отец. — На все его воля. Ничто не напрасно; каждое событие имеет смысл.

— Это и к моему мертворожденному сыну относится, да, отец?

Он поник головой и ничего не ответил.

Через десять дней после смерти Захры я попросил у отца — ибо он окончательно решил не возвращаться к своему ремеслу — плащ уличного рассказчика вместе с благословением. Немало времени понадобилось, чтобы убедить его: я достаточно оправился. Лишь когда я наконец объявил, что хочу стать уличным рассказчиком, чтобы затеряться в другом мире, отец все понял и больше не противился моему желанию.

— Пойдем со мной, — сказал он, укладывая в мешочек сюжетные палочки.

Мы отправились в пещеру, где отец каждое утро упражнялся в своем мастерстве. По дороге отец остановился и произнес:

— Никогда, Хасан, я не чувствовал себя таким усталым. Наверно, старость — это когда ход времени становится мертвым грузом.

— Ты не настолько стар, отец. Это пройдет.

— Не знаю, Хасан, не знаю. Надеюсь, ты прав.

Мы вошли в пещеру и уселись на холодных серых камнях. Некоторое время отец молчал, только смотрел по сторонам, будто впервые сюда попал. В конце концов он сделал глубокий вдох и произнес:

— Эта пещера для меня все равно что второй дом.

— Я думал, для тебя второй дом — Джемаа.

Отец улыбнулся.

— Когда я на Джемаа, я представляю себя здесь, в пещере. Мне так удобнее. Спокойнее.

Он взглянул на меня. В лице странным образом сочетались радость и сожаление.

— Мой отец, — сказал он, — привел меня сюда еще ребенком. Мне было три или четыре года — не помню точно. С тех пор пещера ничуть не изменилась.

Глаза его вспыхнули.

— Целые поколения наших с тобой предков, Хасан, оттачивали мастерство здесь, в этой смиренной обители. Эти камни — почти живые; они впитали сотни историй. Бессчетное количество раз становились они свидетелями полета фантазии. Мальчиком я, бывало, прижимался ухом к стене и слушал, слушал…

— Буду помнить об этом, когда окажусь на Джемаа, — тихо сказал я.

Отец кивнул.

— Не волнуйся. Я не собираюсь предаваться воспоминаниям до бесконечности. Я знаю: мы здесь с другой целью. — Он обхватил себя руками за плечи, будто озяб.

— Я и не волнуюсь, отец. У меня времени хоть отбавляй.

— Пора начинать, не то я так и буду один говорить. Пора.

Он раскинул руки, как бы охватывая всю пещеру.

— Представь, Хасан, что мы с тобой на Джемаа, в Марракеше. — Отец вытянул левую руку прямо перед собой, правую расположил перпендикулярно левой. — Это Джемаа, — пояснил он, взглядом указывая на левую руку. — А правая рука — минарет мечети Кутубия. Итак, Хасан, что ты видишь?

На миг я увидел себя глазами отца и понял, что более ответственной роли не придумать. Я уставился на его руки; боялся его разочаровать, однако не представлял, что говорить. И все-таки я заговорил.

— Я вижу солнце. Я вижу солнце на ярких навесах, вижу прилавки, благоухающие всяческой снедью, вижу столбики голубоватого дыма, что поднимаются в небо. Воздух звенит голосами торговцев. Апельсины сегодня особенно ароматные — я ощущаю их сочную мякоть на языке. Погода ясная — можно разглядеть далекие горы. А по другую сторону горного хребта, в пышной зеленой долине, орошаемой прохладными речками, в пещере, отец проверяет, хорошо ли сын освоил ремесло уличного рассказчика. Следы сына, который перемещается между Джемаа-эль-Фна и пещерой, заметны в воздухе, но вот подул ветерок — и они растаяли, и лишь на линии горизонта еще дрожат бледные отпечатки. В пещере на полу стоит зеркало, а перед зеркалом отец — не кто иной, как Уличный рассказчик из Марракеша. В зеркале он видит знакомую площадь Джемаа, но не он расположился на килиме перед слушателями — не он, а сын его Хасан. Хасан ткет историю, Хасан перечисляет, описывает, заново создает мир, будто сам находится на площади.

Отец улыбнулся. Почти доверительно, почти как равному, он сказал мне:

— Отлично, а теперь перейдем непосредственно к истории. Я выберу тему, ты — антураж. В общем, все как всегда.

Он достал сюжетные палочки и уже примерился взять одну, но я перебил его.

— Отец, — мягко произнес я, — неужели это обязательно?

Отец взглянул с недоумением:

— Ты о чем?

— О том, что я только что потерял любимую жену.

— Как тогда прикажешь узнать, хорошо ты подготовлен или плохо?

— Просто верь в меня. Более четырнадцати лет кряду я сопровождал тебя в Марракеш. Я знаю, что делать. К тому времени как доберусь до Джемаа, настроение мое переменится. Я не осрамлю тебя.

Отец склонил голову. Мои слова не убедили его, что было вполне объяснимо, однако согласие отпустить меня, хоть и данное с неохотой, я истолковал как изъявление любви.

— Отец, не откажи еще в одной просьбе.

— Чего ты просишь?

— Совета. Научи, как не спотыкаться на дороге.

Отец слабо улыбнулся.

— Ты хочешь, чтобы твои истории лились подобно маслу?

— Да.

— Хорошо, я научу.

На секунду он задумался.

— Во-первых, всегда помни: либо в истории есть любовь и тайна — либо ничего нет. Во-вторых, сюжетные палочки только намечают обширную тему, а фокус в том, чтобы обогатить повествование деталями, не нарушив канвы. В-третьих, обязательно давай понять, что сказано еще не все. Тогда слушатели придут снова. Наконец — и это самое главное, — наше ремесло требует дисциплины и упорного труда; одного богатого воображения недостаточно. — С чувством отец добавил; — Ты, Хасан, скоро станешь членом привилегированного сообщества. Помни: уличных рассказчиков связывают узы, которые крепче всех прочих уз — даже семейных. Если брат твой, уличный рассказчик, нуждается в помощи — помогай, не колеблясь и не думая о последствиях. Понял?

— Понял, отец.

— В таком случае…

Внезапно он замолчал, словно ему не хватило дыхания.

— Что еще сказать тебе, сын? Что еще? Ах да, чуть не забыл: связь между рассказчиком и слушателями зиждется на хорошем вкусе, взаимном уважении и учтивости. Никогда не нарушай этикета, Хасан. Я говорю так, ибо знаю: Джемаа — место неспокойное. Если невежи станут мешать тебе — не кипятись, не отвлекайся, не давай себя запугать.

— Не беспокойся, отец. Я учился на твоем примере.

Отец кивнул и выпрямился.

— Ну, значит, мне больше нечего сказать. Может, потом что-нибудь важное вспомню.

— Благодарю, отец.

Отец было поднялся, и я вслед ему сделал такое же движение, но он вдруг охнул и сел обратно на камень, будто что-то вспомнил. Глядя на меня сбоку, с нехарактерной робостью, отец вздохнул и начал:

— Теперь поговорим о тебе лично — или, пожалуй, правильнее будет сказать: о твоей личной жизни. Вероятно, разговор кажется тебе несвоевременным, однако нам недолго осталось быть вместе. У меня нет выбора, кроме как поднять эту тему прямо сейчас. Кстати, — добавил он, — твоя мать меня поддерживает.

— В чем поддерживает, отец?

— Вот в чем, Хасан. Поскольку мы оправились от ужасной трагедии, я решил подыскать тебе жену. — Отец помолчал и осторожно пояснил: — Вторую жену.