Литмир - Электронная Библиотека
Содержание  
A
A

— Сирена, — растерянно повторил Березников. — Вы хотите, чтобы я от вашего имени посоветовал Министерству иностранных дел установить на острове сирену…

— Так это же и есть самый гениальный выход! Конечно, дело щекотливое, поскольку оно означает в унилатеральном порядке внести изменения в существующий статус острова..

— То есть как это — в унилатеральном?

— Я полагал, что в одностороннем.

— Ха-ха! Вам бы быть дипломатом! Договор при одном участнике — унилатеральный! Великолепно!

— В то же время сирена не создает юридического прецедента, а практически — все, что угодно!

О капитане Абаке за этим завтраком из предосторожности не заводили речи. Завтрак был замечательный. Березников заказал превосходные угощения и сам за них заплатил. В отличие от предыдущего висбаденского банкета это было приятное мероприятие. Вот только все получалось как-то несерьезно. Генеральный консул Березников в роли моржа вызвал у госпожи Ганхауз неудержимый смех, который Лернер нашел деланным. По ходу застолья смешливость усиливалась. Когда подали сладкие ликеры, генеральному консулу уже только стоило воскликнуть: "Сирена!" — чтобы разразиться взрывом хохота. Госпожа Ганхауз каждый раз ему вторила. Это было довольно странно.

39. Царица Савская

Франкфуртский зоопарк находился на Троицком выгоне, в восточной части города. На свободной площади устраивались выставки и митинги. Здесь было достаточно места, чтобы на нем могли расположиться сельскохозяйственные ярмарки с образцовыми стадами, цирк шапито и даже представление Буффало Билла из жизни Дикого Запада с лошадьми и живыми индейцами. А с недавнего времени там был выстроен просторный павильон, в котором художник Курбо выставлял свои новейшие творения. Курбо был человек крутого и резкого нрава, он так враждебно вел себя со всеми представителями мира искусства, будь то организаторы, художники или критики, что при открытии его выставки не могло быть и речи о каком-то сотрудничестве с местными деятелями. Курбо принципиально только сам занимался устройством таких мероприятий, пользуясь щедрой поддержкой своих меценатов. Его павильон был великолепен: никаких следов работы, сделанной на скорую руку. Только глухой звук, который издавали при каждом шаге накрытые коврами деревянные половицы, вносил при большом стечении народа ощущение некоторой тревожности, показывая, что вы все-таки находитесь не в настоящем каменном здании. Лернеровский котелок оказался здесь не единственным. Подобно тому как на средневековых картинах с религиозными сюжетами ангельские нимбы иногда выстраиваются рядами в несколько ярусов, здесь можно было видеть выстраивающиеся пирамидами скопления черных котелков.

Какими судьбами занесло Лернера на художественную выставку? Во-первых, его привлекла сюда молва, предшествовавшая событию: художник, дескать, отличается независимыми взглядами и не признает никаких предрассудков, и потому для восприятия его творчества необходим зрелый ум взрослого человека. Стало известно, что несовершеннолетняя молодежь на выставку не допускается. Это придавало выставке особый интерес, выходивший за рамки эстетического наслаждения, сущность которого, впрочем, для Лернера так и осталась глубокой тайной. Вдобавок он помнил о своем посещении мастерской художника, во время которого Курбо проявил такую душевную широту и так откровенно с ним говорил, хотя был, похоже, знаменитой личностью и таким же первопроходцем в своей области, как те пионеры, которые шли открывать Северный полюс.

Предприятие по освоению Медвежьего острова свело Лернера со многими выдающимися людьми: банкирами, политиками, с такой великосветской, хотя и мрачной личностью, как Шолто Дуглас, даже с самим герцогом-регентом Мекленбургским, хоть тот впоследствии и отказался от участия, сообщив об этом через своего камер-юнкера фон Энгеля. Поэтому Лернер почел своим долгом присутствовать на торжестве, героем которого был Курбо, чтобы, так сказать, отдать ему долг вежливости. В сутолоке павильона чувство личной близости к мастеру как-то потерялось.

Картины висели в толстых золоченых рамах на затянутых темно-красной материей стенах, зачастую в несколько ярусов. Пальмы и шаровидные лампы, возвышавшиеся в каждом отсеке выставки из середины круглых банкеток, создавали впечатление драгоценной, магистральной коллекции. А вот и олени, над которыми Курбо работал, когда в его мастерской побывал Лернер! Вокруг них выросла дремучая лесная чаща. Маленький побежденный олень, вывернув голову, измученным взглядом смотрел на зрителей. Лернер помнил еще, где тогда стояли стулья, к которым были прислонены олени. Теперь, без стульев, они словно сцепились в каком-то зловещем, воздушном танце, готовые в следующую минуту упасть.

"Вероятно, это и есть искусство, — подумал Лернер, — подставив стулья, заранее знать, что получится, когда они будут убраны".

Рядом висели снежные пейзажи, от них веяло серой стужей. Глядя на них, ты болезненно ощущал холодную воду в башмаках, но в то же время снег был таким жирным и материальным, что хоть бери его и ешь. Об этих картинах Лернер знал раньше только с чужих слов. У такого художника действительно должно было бы получиться что-то из Медвежьего острова, не очаровательное местечко: конечно, Медвежий остров никогда и не был очаровательным, хотя сейчас Лернеру и вспоминалось раннее розовое утро, когда морские волны плещутся, отливая бутылочной зеленью, а морские птицы, кружащие вдалеке, напоминают рой белых бабочек.

Сколько же краски налеплено на этих полотнах! У Лернера в ушах стояли слова Курбо о том, как бы он хотел наносить краску на холст, словно каменщик мастерком. Свое желание он исполнил.

Женщин среди посетителей было немного. Благоразумные дамы Франкфурта не стали испытывать себя на "нравственную зрелость". Толпа устремлялась к какой-то цели, не задерживаясь, подобно Лернеру, перед пейзажами. Людская масса двигалась вперед, а Лернер, не знавший плана выставки, старательно изучал каждое горное ущелье, каждую деревеньку на склоне холма и каждую морскую волну. Да, это были волны, памятные ему по арктическому путешествию: черно-серые, непрозрачные, увенчанные пенными гребнями, напоминающими рваные кружева, которые безвольно качались, выброшенные наверх бычьей мощью воды. Он тысячу раз видел такие волны. Для него это было пустое качание, Ничто. Шёпс точно выразился — "водяная пустыня". Вся эта безбрежная вода была бесплодна, хотя в ней и жили растения и рыбы. Стоя у поручней, ничего этого нельзя было увидать, перед глазами было все одно и то же пустое бесконечное поблескивание. Но такой художник, как Курбо, кое-что вынес бы, постояв у поручней. Ему не надо было стремиться доплыть до цели. Волны уже дали бы ему материал для многих картин, так что вопрос о том, когда он доплывет до Медвежьего острова, был для него совершенно не важен. Полный альбом эскизов, богатейший запас, в то время как обычный человек Лернер оставался с пустыми руками. Лернер был владельцем кусочка суши на Крайнем Севере, но вот эта волна в раме в две ладони шириной была, возможно, большей ценностью, чем дальние и в настоящий момент недосягаемые земли. Курбо мог схватить волны прямо на берегу в Геестемюнде, ему для этого не нужно было ни одного дня проводить в утлом ящике "Гельголанда". Теодор Лернер приуныл. Мысль о том, чтобы, как говорится, лично поздравить Курбо, показалась ему теперь ребяческой. Тут было такое стечение народа, знаменательное событие! Курить здесь никому не разрешалось, но все равно казалось, словно над толпой висит облако, — так возбужденно звучало перешептывание, доносившееся из соседнего отсека Лернер двинулся вместе с потоком мимо широко раскинувшейся яблони, увешанной румяными яблоками. А затем он увидел, что притягивало толпу, заставив отхлынуть от лесных, снежных и морских пейзажей, вызывая этот издали слышный таинственный ропот. Снова морской берег. На мелководье волны растекались перламутровой пеной. Опаловые ракушки лежали на мокром песке. Между ними вздувались переливающиеся всеми цветами радуги пузырьки. В этом прелестно свежем пенном кипении, по щиколотку в воде, стояла нагая молодая женщина, по ее телу струились мокрые капли. Она ступала на пляж как пловчиха, вдоволь наигравшаяся среди плещущих зыбей и теперь выбравшаяся из воды, чтобы перевести дух. У нее были широкие бедра и стройная талия, которую, казалось, можно обхватить двумя ладонями. Между точеных бедер виднелась узкая полоска курчавых волос, в которых жемчужинками висели капли воды. Лернер увидел груди — прекрасные маленькие груши, — руки, ноги и отрешенное, счастливое лицо женщины, которая вынырнула из воды в полном душевном согласии с собой. И вот он стоял перед ней. Он почувствовал, что краснеет. В душе у него поднялась волна печали и раскаяния. Женщина была черной. Он знал ее, знал даже слишком хорошо, хотя никогда не видел ее такой, как на этой картине. Вместо него это сделал другой человек. К такому удару Лернер не был готов.

62
{"b":"161780","o":1}