— А во Франкфурте вашего приезда ожидает супруга?

— Я не женат, сударыня, — ответил Лернер с неожиданным рвением.

— И ваше сердце еще никем не занято? — спросила дама, по-прежнему не глядя на него.

Лернер не успел ответить на последний вопрос, так как в эту минуту в купе вернулся господин Коре.

— Одну вещь вы должны нам пообещать, господин Лернер! — весело обратился он к новому знакомцу. Оказалось, что господину Корсу очень хочется подарить своей дочери Эрне фотографический снимок Князя тумана.

— Так не согласитесь ли вы послать ей свою карточку? — Госпожа Коре присоединилась к просьбе мужа. — Я с удовольствием дам на это мое позволение, — добавила она и наконец-то одарила Лернера долгим взглядом, постепенно задернувшимся туманной поволокой.

Зачастую Лернеру приходилось не по своей воле менять место жительства. Так уж сложилась его судьба, что добрые отношения с квартирными хозяйками сохранялись у него лишь до тех пор, пока он мог регулярно с ними расплачиваться. Сам он легко переживал финансовую неопределенность, но у квартирных хозяек такое положение вещей пробуждало наклонность к выдвижению нескромных требований, агрессивному поведению и гневливости. В настоящий момент он был обладателем двух хороших белых сорочек. Одну он носил уже второй день, другую отдал в стирку. К двум часам дня хозяйка обещала ее погладить. Лернер уже предчувствовал, что воротник наверняка не будет накрахмален до положенной деревянной твердости, и заранее с этим смирился. Из соседней комнаты доносились какие-то звуки. Временами слышалось лязганье, будто там опускали утюг на металлическую подставку. В соседнем помещении имелась задернутая занавеской ниша, в которой помещалась ванная. Если Теодор Лернер хотел ею воспользоваться, у хозяйки неизменно находились неотложные дела в этой комнате; например, она срочно принималась гладить белье, хотя в другое время у нее не возникало желания браться за это занятие. Неужели он всегда будет виноват в ее глазах только потому, что встает около половины одиннадцатого? И куда только девается его опасное обаяние, признаваемое даже злопыхателями, когда приходится объясняться с этой женщиной? Как он еще терпит эту особу, которая, после недолгого знакомства, каждый день осыпает его упреками? У хозяйки были врожденные педагогические наклонности. Она пришла бы в полную растерянность, если бы у нее вдруг истощились все поводы для попреков. Неплохо бы, наверное, огорошить ее в один прекрасный день таким образом!

В три часа она наконец принесла сорочку и как раз подоспела вовремя, чтобы застать своего постояльца разлегшимся в башмаках на диване, накрытом, правда, на всякий случай старым чехлом. Оба не поскупились на взаимные упреки. Тут же в комнату потянуло из кухни запахом той самой пищи, которой он вчера с удовольствием утолял голод. Сейчас этот запах показался Лернеру отвратительным. Лернер был обладателем дорогого флакона, содержавшего эссенции сандалового дерева, кожи и мускуса, — смесь была слишком крепкой, чтобы пользоваться ею где бы то ни было, кроме спальни. Сейчас он щедро полил ею руки и похлопал себя ладонями по щекам. Кухонная похлебка и ароматы Аравии вступили в непримиримый конфликт. Лернер почувствовал себя освеженным и приободрившимся. Он повязал вокруг недокрахмаленного воротничка черный галстук в белый горошек. Из-за стены в виде звукового фона доносилась брань хозяйки. Ни дать ни взять монолог вороны, топчущейся на куче отбросов.

"Возможно, завтра же откажусь от этой комнаты", — подумал Лернер. Все вокруг было бурое, бурыми казались даже те вещи, которые были обиты материей другого цвета. "Как будто тебя завернули в сигару, так здесь темно и тесно". В чаду благовоний он подавил естественный позыв оставить за собой последнее слово в споре с квартирной хозяйкой. Сейчас нужна собранность! Мелкие вздорные мыслишки оставляют на лице отчетливый след, и в чертах тогда проступает какая-то разболтанность и распущенность. Увековечить это выражение — значит выбросить деньги на ветер.

Теодор Лернер собирался сфотографироваться. Против обыкновения, он отправился в ателье пешком. Не лучше ли было взять все-таки извозчика, чтобы поберечь свеженачищенные башмаки? Нет, решил он. Прогуляться по воздуху было полезно, чтобы привести себя в должное состояние, перед тем как сниматься для портрета. Хотя румянец на сепии не виден, однако общее впечатление портрета складывается из неуловимых мелочей. Описание в паспорте отражает лишь самое несущественное, что можно сказать о внешности отдельного человека.

Дом, в котором нашел кратковременный приют Лернер, стоял в Борнгейме. На первом этаже вывеска с золочеными буквами возвещала о том, что здесь находится кошерная мясная лавка. Это был неподходящий адрес для человека, собиравшегося на равной ноге вести переговоры с солидными коммерсантами, министрами, банкирами, возможно даже с высокими и высочайшими особами. Однако сама мысль о том, чтобы жить под одной крышей с госпожой Ганхауз, вызывала у него непреодолимую неприязнь. Он прекрасно понимал, что без нее не сможет продвинуться ни на шаг в деле, касающемся Медвежьего острова, но в то же время в нем жила прямо-таки суеверная потребность не сдаваться целиком и полностью на ее милость. У Лернера были некоторые секреты от госпожи Ганхауз. Он скрыл от нее свое знакомство с банкиром Корсом; почту из Любека он собирался получать на адрес своего брата Фердинанда. Прежнее гнездо обоих братьев для Теодора было навсегда потеряно, но еще могло пригодиться в качестве почтового ящика. Невестка Изольда его ненавидела, но именно поэтому она не станет вскрывать его письма. Она контролировала только тех людей, которые были ей дороги, и в первую очередь Фердинанда.

Путь до фотоателье был неблизкий. Оно находилось в центре города. И с каждым шагом, отдалявшим его от владений борнгеймской квартирной хозяйки, Лернер ощущал, как в него вливаются новые силы. На улице было холодно, но он вышел без пальто. Холод разжигал в нем внутренний огонь. И он так разогрелся, что у Лернера уже пылали щеки. Дорога к центру шла немного под горку, это ускоряло его шаги. Все мысли и чувства сконцентрировались на движении. Лернер словно бы превратился в сплошной сгусток энергии.

Мрачное здание из красного песчаника, где располагалось ателье, украшала с улицы роскошная вывеска, но вход был со двора. Часть его некогда обширного пространства, вымощенную деревянными торцами, занимало выстроенное в более позднее время здание мануфактуры. Новые стены наполовину поглотили выполненную из песчаника нарядную водопроводную колонку, увенчанную изящной урной. Войдя, посетитель попадал в неуютный салончик, который позволял клиенту сполна вкусить всю прелесть ожидания. Однако едва Лернер повесил на вешалку шляпу, как к нему сразу же вышел фотограф, одетый в артистическую блузу, из-под которой высовывался только воротник костюма и развевающийся бант шейного платка. Переступив порог, Теодор Лернер очутился в зале. Железная крыша, поддерживаемая железными балками, находилась на высоте не менее семи метров. Оттуда через многочисленные узкие оконца струился молочно-белый свет. Несмотря на яркое освещение, Лернер не заметил большую, покрытую лаком деревянную фотокамеру, так как его внимание было привлечено развернутой во всю стену красочной панорамой. На этой картине была изображена река Майн с грузовыми судами, за ней открывался вид старого города с башней собора, а вдалеке вереница округлых холмов, протянувшаяся к горам Таунус, в гряде которых можно было различить вершины Фельдберга и Альткёнига; этот вид открывался с роскошной террасы господского дома, окруженной каменной балюстрадой, густо увитой плющом и украшенной скульптурой спящего амурчика. На помосте валялась деревянная лошадка на палочке, стоял железный садовый стул, к его спинке была прислонена скрипка, а на сиденье лежала кудрявая кукла.

— Я в восторге! — сказал Лернер. — Но игрушки, может быть, все-таки лучше убрать? К тому же мой инструмент — аккордеон, а не скрипка…