В дверь постучали. Говорящий на местном наречии коридорный, в нечистом белом переднике, сообщил, что господин Дуглас готов их принять.

В большом номере с такими же яркими, как в номере госпожи Ганхауз, расписанными цветочным орнаментом обоями (в номере Лернера обои были полосатые), возлежал на кровати Шолто Дуглас, одетый в шелковый халат, из-под которого, однако, виднелись светло-серые брюки.

Лицо у него было полное и мягкое. Если бы не описанные госпожой Ганхауз щетинистые брови, это лицо могло бы показаться женским. Руки у него были крупные и белесые, как мякиш свежевыпеченной булки; поскольку в комнате стоял поднимавшийся из пекарни запах, такое сравнение, можно сказать, носилось в воздухе.

— Мадам, — заговорил Дуглас высоким пискливым голосом со смешанной англо-французской интонацией, — вам придется извинить мне мою лежачую позу, потому что в это время дня я в вертикальном положении чувствую себя нестабильно. А вот и ваш молодой человек, который так прилежно огораживал забором белых медведей! Молодой человек, я всесторонне обдумал это дело. Моя приятельница более или менее растолковала мне состояние правовых отношений между Дюссельдорфом и Франкфуртом. Да, мадам, умения говорить у вас не отнимешь! Разумеется, в принципе нужно еще тщательно обдумать все детали, но на данный момент я могу сказать следующее: ваш Медвежий остров, а вернее, вашу долю в этом предприятии я оцениваю в сто пятьдесят тысяч марок. Таким образом, вы получаете хорошую прибыль, но и я тоже. Кроме того, мы можем обсудить вопрос о том, согласны ли вы за приличное жалованье поступить ко мне в качестве управляющего по делам этого объекта, я готов предложить вам шесть тысяч марок жалованья и шесть тысяч марок в качестве гарантированной доли в прибылях, но это мы еще успеем подсчитать на досуге.

Госпожа Ганхауз уселась на кровать, проявив величайшую смелость, как показалось Лернеру.

— Шолто! — весело начала она, положив ладонь на его руку. — Опять ты всю ночь проработал, вместо того чтобы поспать и отдохнуть.

— Я всегда работаю, мадам, — ответил он напыщенным тоном и, ласково похлопав ее руку своей свободной рукой, поднял ее и убрал от себя. — Сегодня днем я уезжаю в Висбаден. Вы с молодым человеком приедете ко мне на днях, чтобы окончательно все закрепить. Одна просьба, мадам! Вы уступаете мне на время Александра, мне нужен помощник: секретарь, valet de chambre [20]— словом, кто-нибудь, кто будет всегда под рукой.

Это было сказано вполголоса, доверительным тоном, так, словно Лернера уже не было в комнате. Госпожа Ганхауз тяжело задышала. Она прижала руку к сердцу и дрогнувшим голосом ответила:

— Конечно же, он с удовольствием выполнит эту просьбу. У тебя он многому может научиться.

— Не сомневайтесь! — кивнул Шолто Дуглас.

Аудиенция была окончена.

Мекленбург находится вдалеке от всех экзотических царств. К Балтийскому морю он повернулся спиной. Язык мекленбуржцев, словно густая глина, виснет на их сапогах, крепко удерживая своих сынов на родимой крестьянской земле. Однако носорог, который стоял здесь в стеклянном ящике с черным железным каркасом, выжидательно наклонив диковинную голову с маленькими глазками, был застрелен герцогом Мекленбургским, причем герцог был не только виновником смерти этого животного, но по его же распоряжению носорог был мумифицирован и очутился в стеклянном ящике. Таксидермисты выделали его шкуру и пропитали ее консервирующими растворами, после такой обработки она стала похожа на жесткую резину. Теперь носорог стоял точно так, как в последний день перед своей кончиной, когда он увидел герцога — высокого мужчину с бакенбардами, одетого в костюм цвета хаки, вдоль и поперек перепоясанный кожаными ремнями, — и вид носорога был мертвее, чем после выстрела, превратившего боевую броню гиганта в пустой мешок. Кто, кроме разве что аистов на крышах Шверина, внушил герцогу Мекленбургскому неодолимое желание отправиться вслед за ними в Египет и дальше, к самым истокам Нила?

Так спрашивал себя человек, остановившийся перед носорогом. Аистов он знал, но живого носорога никогда еще не видел. День был холодный, а в музее не топили. Сторож в фуражке с золотым шитьем спасался шерстяными напульсниками и сдержанно покашливал. Затем он виновато обернулся, словно музейная тишина была священна. Человек, остановившийся перед носорогом, был единственным посетителем. На голове у него сидел котелок, торчащий так округло, словно над этой войлочной полусферой тоже поработали таксидермисты, набив ее конским волосом и опилками. Так как его молодое здоровое лицо с упитанными толстыми щеками тоже имело шаровидную форму, то казалось, что котелок служит зеркальным отображением головы. Интересно, признал ли бы носорог в носителе котелка своего сородича, увенчанного, подобно ему, жестким наростом? Или при виде котелка он только рассвирепел бы?

У сторожа котелок вызывал чувство почтения. Возможно, не только котелок был причиной производимого посетителем впечатления. В человеке, чью голову он прикрывал, при всей чувственности и жизнерадостности его общего облика было что-то начальственное. Воздух, которым он дышал, облаком собирался вокруг него среди колонн из рыжего песчаника, как бы придавая его фигуре величавость, окутывая ее инеем царственной мантии.

— На носорога я насмотрелся, — объявил он сторожу. — Теперь хотел бы посмотреть диорамы. Будьте так любезны зажечь там свет!

Музей представлял собой только что отстроенный дворец, в котором еще не выветрился запах извести и свежего лака. Из-под хрустальных пробок высоких стеклянных бутылей, относившихся к гораздо более старым коллекциям и содержавших в себе закрученных штопором ленточных червей, выцветших змей, головастиков-эмбрионов и непонятные полурастительные-полуживотные создания подводного царства, казалось, просачивались пары спирта. Или это был запах мастики, которой натирали полы? То, чем был наполнен здесь воздух, убийственно действовало на все живое. Вот стоит дронт, легендарная смешная птица величиной с курицу, вооруженная громадным клювом, истребленная на острове Маврикий задолго до того, как таксидермисты Зенкенберговского музея [21]приступили к своей деятельности на благо просвещения. От этой помеси утки с пеликаном сохранились одни только кости, которые теперь несли караульную службу в своей стеклянной будке.

— Это знаменитый дронт, — сказал сторож.

Черная полусфера наклонилась вперед. Добродушные голубые глаза с любопытством глянули из-под изогнутых полей. Потом господин снова выпрямился:

— Остров Маврикий, как мне кажется, находится довольно-таки далеко от Медвежьего острова. По крайней мере я дронтов на Севере не встречал.

Это было сказано довольно строго. Нечего, мол, сторожу тыкать пальцем во все, что ни встретится: каждое страусиное яйцо, каждую бабочку, каждого удава, заглатывающего водосвинку ^[22] Строгого господина привела в музей не общая любознательность. Для него это была работа. Он хотел поближе ознакомиться с интересующим его предметом. Он приходил сюда не в первый раз. Сторож уже знал этого посетителя. Обыкновенно он просто гулял по залам, пока однажды не набрел на диорамы. Некоторые залы стояли еще пустые, но уже было решено, что там должно разместиться. С музеями дело обстояло приблизительно так же, как с наукой вообще, чьим храмом и чьей сокровищницей они являются: пока еще не все разделы будущих познаний были доступны для посещения, но уже было известно, где они расположатся, каковы будут их размеры, а также в общих чертах было намечено, что они будут в себе содержать. Когда этот музей заполнится целиком, земля окажется исследованной до конца. Уже сейчас белые пятна на земном шаре походили на пятна снега, остающиеся в марте на южных склонах Таунуса. Они таяли на глазах под солнцем безграничного человеческого любопытства. Достаточно было какому-то месту на земле оказаться неисследованным или недоступным, чтобы туда тотчас же снарядили дорогостоящую экспедицию, которая отправлялась в эту область с опасностью для жизни, причем речь вовсе не шла о каких-то надеждах на богатую добычу или об освоении этих земель в целях использования. Испанские идальго, кряхтя вскарабкивавшиеся в тяжелых доспехах на перуанские Анды в надежде отыскать золотое Эльдорадо, были по сравнению с ними сущими рационалистами и утилитаристами, ибо никакого золота современные исследователи не собирались искать. Как малые дети, которые разбирают на части тикающий будильник, они только хотели без всякой корысти заглянуть своими глазами внутрь закрытого футляра.