Молодой французик внезапно появился перед Лернером и пододвинул себе стул. Грозное, вызывающее выражение исчезло с его лица. Мальчишеская физиономия светилась любезной улыбкой. Он хорошо говорил по-немецки, хотя и с явными галлицизмами и сильным акцентом. Настойчиво продолжая улыбаться, он тотчас же взял быка за рога:

— Месье, у мадемуазель Лулубу сложилось впечатление, что вы желали бы пригласить ее отобедать. Мадемуазель не имеет возражений и готова сегодня разделить с вами трапезу. Вы позволите сообщить мадемуазель о вашем согласии?

Лернер поспешил выразить свое согласие самым непринужденным тоном, хотя при этом все же немного заикался. Толпа незнакомых посетителей ворвалась в двери, как поток воздуха в сосуд с откачанным воздухом. Остальную часть сделки француз провел еще проще. О его денежных затруднениях, вызванных непонятной задержкой международного перевода, Лернер уже знал от Александра. Небольшой кредит, который он предоставит в распоряжение француза (не сейчас, а сегодня вечером, когда молодой человек познакомит Лернера с дамой), не имел ни малейшего отношения к оказанной услуге. Просто один воспитанный человек любезно выручил другого.

— В восемь часов, номер двадцать восемь, — сказал француз и легким шагом двинулся к выходу. По пути он ненадолго задержался у стойки администратора и обменялся с ним короткими репликами. Сейчас он уже так не нервничал, как раньше, и в следующее мгновение скрылся из виду.

При всем желании Лернер был не в состоянии вернуться к переписыванию бумаг. Он отправился в с вой номер и растянулся там на кровати. Сейчас он в полной мере ощутил пережитое за последние часы напряжение. За это время он выпил шесть чашек кофе и все равно чувствовал во всем теле свинцовую тяжесть. Наконец-то настало время отдать дань природе! Охотник может лечь и поспать, чтобы отдохнуть и восстановить силы. Ночь предстоит долгая.

Проснувшись от барабанного стука в дверь, Лернер увидел, что на дворе уже темно. В комнате было холодно, все тепло выдуло. Никак уже восемь? Нет, было еще только семь. Не надев башмаков, он направился к двери, в которую продолжали торопливо барабанить. Стучала явно женщина. Он приотворил дверь на щелочку. Там стояла госпожа Ганхауз, в пальто и шляпе, только что с поезда.

— Новости! — горячо зашептала она, как будто собиралась сообщить что-то замечательное. — Знаете, кого я отхватила? Никогда не догадаетесь: мистера Шолто Дугласа, собственной персоной! Так что теперь весь синдикат: Бурхард и Кнёр, господин Валь и остальные смутьяны — у нас в кармане! Вы проделали великолепную подготовительную работу. Не скромничайте, мой дорогой! Александр мне все уже рассказал. Эта черная жемчужина — отличный подарок для Шолто, он привык к ним в колониях. Сто марок за такую покупку — это неплохо! Нет уж, Теодор, даже не воображайте, что я, старая женщина, буду всегда за все отдуваться! Разочек можете и вы чем-то пожертвовать ради дела!

Скверную ночь пришлось пережить Теодору Лернеру! С тех пор как началась эта кутерьма вокруг Медвежьего острова, он только раз чувствовал себя так паршиво: когда врал Шёпсу, рассказывая тому байки, будто отправляется на поиски инженера Андрэ. Хотя, впрочем, нельзя было совершенно исключить возможность, что где-то они нападут на растаявший в воздухе след инженера. Никто ведь не знал, куда подевался Андрэ, значит, он мог оказаться где угодно. Так отчего было не поискать его на Медвежьем острове? А Шёпс в придачу получил бы материал для своих газетных полос, хоть и с некоторым запозданием по сравнению с остальными: ведь живой немецкий конквистадор гораздо более существенная пища для статьи, чем напрочь пропавший шведский воздухоплаватель. Жаловаться госпоже Ганхауз было бесполезно. Та с первого же момента их знакомства показала ему, что в деле осуществления своих планов всегда будет действовать без колебаний. Причем она вовсе не была похожа на какую-нибудь там Кримгильду или леди Макбет. Вокруг госпожи Ганхауз царила атмосфера рассудительности, здравого смысла, бодрой энергии, деловитости: ни у кого ни на минуту и мысли возникнуть не могло о нечистых махинациях и мелочном расчете. Если уж она решала, что, отправляясь в трудную экспедицию по жизненным джунглям, тот или иной мешок или тюк надо оставить и не брать с собой, то это никоим образом не означало легкомысленного отношения к важнейшим ценностям, а было вызвано просто трезвым пониманием вещей и общим жизнеутверждающим настроем. Она исходила из того, что так же думает каждый человек. Сама ни на кого не держала зла и полагала, что другие люди тоже не могут на нее обижаться. Кажется, она искренне в это верила. Лернер думал, что понял ее. "В этом случае у нее темперамент берет верх над рассудком".

Однако то, как госпожа Ганхауз все решила за него и мадемуазель Лулубу, все-таки задело Лепнепя за живое. Да при чем тут "за живое"? При чем это, если речь шла о чисто деловом соглашении? С чего началось, так все и продолжалось: стройный французик с растрепанными волосами продал свою подружку, а Лернер поступает с купленным товаром по своему усмотрению. Он передает его в виде дружеского презента новым деловым партнерам. Вот и все дела. Так, вероятно, на это смотрят госпожа Ганхауз и все остальные участники. Или все-таки нет?

Уж если так трудно оказывается выразить, что там еще примешано, то, наверное, этим можно пренебречь как несущественной деталью хотя бы в силу ее эфемерности и неуловимости. Это эфемерное нечто появилось неведомо откуда, каким-то непостижимым образом. Оно сложилось из каких-то неуправляемых, мимолетных образов, которые, однако же, заняли в сердце определенное место, ибо там чувствовались какая-то тяжесть и беспокойство, вызванное стеснением в груди. Обтянутая голубеньким клетчатым ситцем талия была одним из этих образов, или, например, легкое потрясение при виде красных перчаток, приподымающих дорожную вуаль. Огромные глаза и большой рот на лице цвета эбенового дерева, ее рождение из льдин, реверанс в окружении медведей, интриганское нашептывание Александра, подействовавшее словно горячительное снадобье, бесконечное глазение в пустом закусочном зале. Все это придало тому, эфемерному и незримому, определенные очертания. Однако речь-то идет о чем? О торговой сделке самого бесстыдного толка. Но только не для Лернера, как он понял сейчас, когда, не в силах улежать в постели, мучимый чувством вины и отвращением к самому себе, он наконец встал, оделся и, выйдя из отеля, отправился бродить по сонным улицам.

Переполнявшее его чувство он не мог объяснить никому на свете, тем более госпоже Ганхауз, такой спокойной и рассудительной, да, кажется, даже себе самому. Ему казалось, словно он завоевал мадемуазель Лулубу и после трудного преодоления различных препятствий, включая ее скептическое к себе отношение, в конце концов одержал победу. Ему казалось, словно благодаря его усилиям между ними возникла некая общность, словно француз не отдал ее ему во временное пользование, а отошел в сторонку, поняв, что должен уступить место сильнейшему. Тот факт, что в этом обмене, который, как известно, по-латыни называется commertium, присутствует денежный интерес, в представлении Лернера только усиливал высокий накал борьбы. Как раз потому, что у него не было этих денег, их надо было непременно найти. Тут было то же самое, что происходит при выполнении ритуальных испытаний, которые должен пройти в сказках жених, сватающийся к королевской дочери. Теодор Лернер чувствовал себя перед мадемуазель Лулубу кругом виноватым. Ведь она остановила свой выбор на нем, а ей вдруг подсунули другого, старого англичанина, так что она как бы попала впросак, оказалась перепроданной и обманутой. Лишь теперь она оказалась в глазах света в том положении, в каком, как был убежден Лернер, никогда не очутилась бы, если бы осталась с ним. Волшебные чары были разрушены, и в холодном свете дня все обернулось скверным анекдотом. Красавица была скомпрометирована, потому что поступила великодушно. Какой-то грубый старик полакомится доставленным ему в номер в качестве знака внимания подарком, как полакомился бы виноградинками, отщипнув их желтыми ногтями из полной фруктов корзинки. А господин Теодор Лернер сел в лужу. Он уравнялся с молодым французиком, над которым только что торжествовал победу. Госпожа Ганхауз с неизменной деловитостью занималась текущими делами, и эта деловитость на фоне той цены, какую за нее пришлось заплатить, казалась чем-то чудовищным.