— На крупную дичь? — спросил Лернер.

— Нет, тут пишут только, что он охотится у себя на родине, во Франш-Конте; месье Курбо стреляет зайцев, косуль и фазанов. Он любитель живой природы, приключений, пеших походов; иногда на привале, подкрепившись глотком красного вина и паштетом из дичи, он берется за карандаш и делает на натуре эскизы для будущих картин. Мнения франкфуртских художников разделились. Одни выступают как пылкие сторонники Курбо и начинают во многом следовать его новой, энергичной живописной манере, другие — его ярые противники, эти бранят его за плохой рисунок и грубый, неестественный колорит. Курбо спорная фигура, привлекающая к себе огромное внимание. Именно такой человек нужен, чтобы пропагандировать Медвежий остров среди публики, которая толпится на его выставках.

Лернер никогда не интересовался живописью. Однако ему запомнились желтоватые, розовые и голубоватые тона декораций музейной диорамы. Искусство вообще-то занятие не для мужчин, скорее это дамское развлечение. Не случайно именно госпожа Ганхауз наткнулась в газете на сообщение о месье Курбо. Разумеется, и дамы тоже могли кое-что сделать для Медвежьего острова, как доказала госпожа Эльфрида Коре, которая потрудилась ради него лучше иного мужчины.

— Надо действовать так, как будто "Виллем Баренц" уже готов к плаванию, — сказала госпожа Ганхауз.

Вот это было самое вдохновляющее в ее методах. В своей работе она умела сочетать кропотливость и настойчивость с вольным полетом фантазии и одновременно с упорным повседневным трудом строила увлекательные планы на будущее, от которых у окружающих поднималось настроение.

В мастерской месье Курбо, находившейся в задних помещениях музея, потолки были высокие, как в церкви. Посредине стояла пылающая жаром печь, труба от нее тянулась через все помещение и выходила в окно, разделенное на множество отдельных прямоугольников. Попасть к мастеру оказалось нетрудно. Знающие люди рассказали Лернеру, что он принимает гостей во время работы, часто его посещают в эти часы немецкие коллеги, которым он разрешает знакомиться с техникой своего письма. Очевидно, месье Курбо не делал из своих приемов никакой тайны.

— Это как в поварском искусстве, — объяснил Лернеру его собеседник — коренастый господин с густой темной бородой до пояса. — Хорошие рецепты сами себя берегут. У плохого повара из них все равно ничего не получится, а хорошему повару, может быть, и любопытно узнать, но ему они не требуются.

В первое мгновение Лернеру показалось, что он попал в музей естественной истории. На подиуме стояли чучела двух оленей, которые, опустив рога, приготовились к брачному поединку. При мысли о предстоящей встрече с художником Лернер чувствовал себя не в своей тарелке. Вид оленей обрадовал и успокоил его. Олени были давно мертвы и шатко держались на тоненьких ножках. Оба, чтобы не опрокинулись, на всякий случай были подперты стульями.

Курбо не стал разводить светских церемоний. Коротко кивнув вошедшему Лернеру, он продолжал трудиться над большим холстом, растянутым на двух мольбертах. Курбо никого не расспрашивал о Лернере. Человек захотел с ним встретиться — ладно, пускай приходит! Курбо был без куртки, в одной жилетке. Воротничок, скрепленный сзади одной застежкой, полумесяцем обрамлял его шею. Холст был, как смолой, покрыт черным подмалевком, но оленей на нем можно было уже разглядеть довольно хорошо. На холсте они стояли друг против друга в таких же неживых позах, как на помосте. Отсутствовали только стулья. В руке у художника была палитра с разными оттенками охры и умбры, ярко-зеленой краской и маленьким пятнышком красного, в которые он макал широкую кисть. Постояв некоторое время в молчании, Лернер заговорил.

— Рассказывайте, рассказывайте, — подбодрил его художник, как-то странно, словно сквозь зубы, цедя каждое слово, а сам между тем, отступя на шаг, окинул пристальным взглядом переднюю ногу одного оленя, которая висела, точно сломанная. Иногда он прерывал Лернера вопросами, чтобы уточнить что-то, чего он не понял из-за немецкого акцента Теодора, но ни разу не оторвал взгляда от картины.

Лернеру тоже время от времени приходилось просить художника повторить ту или иную фразу, так как месье Курбо говорил на местном диалекте французского.

— Ну и каких же зверей вы там настреляли? Сорок белых медведей, шестьдесят тюленей, семьдесят северных оленей? Великолепные охотничьи угодья! Пожалуй, я бы тоже не прочь поохотиться!

Называя эти цифры, Лернер не ощущал себя лжецом. Сколько зверья настреляли люди Абаки, было ему неизвестно. Пятеро матросов с "Гельголанда", ходившие с русскими на охоту, принесли одного убитого тюленя, но сейчас нужно было распалить в художнике охотничий азарт.

— Было бы просто замечательно поохотиться в высоких широтах, и писать там этюды, похоже, тоже очень заманчиво, — бормотал себе под нос Курбо, затем вдруг обернулся к Лернеру, который пристроил свой котелок на заляпанную красками табуретку, и грозно, словно Юпитер с олимпийских высот, заявил: — Вероятно, вам известно, что я единственный из европейских художников знаю, как надо писать снег.

Лернеру ничего такого известно не было, но он вполне допускал мысль, что в искусстве, как на каком-нибудь теннисном корте или поле для крикета, существуют свои правила, где тоже все можно измерить в сантиметрах и очках, которые позволяют точно оценить достижения каждого участника. Грютцнер лучше всех пишет монахов, берущих пробу с вина, Кёстер — уток, а Вернер — солдатские сапоги. Если месье Курбо лучше всех умеет писать снег, то, значит, госпожа Ганхауз в очередной раз доказала непогрешимость своего инстинктивного выбора.

— Особенность снега в том, что он белый, — объявил Курбо, — а белый цвет — главный враг и величайшая препона художника. Поэтому я всегда, начиная новый холст, в первую очередь изничтожаю убийственную белизну и покрываю полотно черной краской. Белому цвету я затыкаю рот, чтобы он и пикнуть не смел. Я становлюсь коленом ему на затылок и прижимаю его к земле. Только затем я начинаю писать. Пишу, например, снег — самое белое, что только есть в природе: белее молочных зубов, белее глазного белка, белее маргариток, крахмальных рубашек, гусиных перьев! Да, это нелегко! Вы, конечно же, знаете знаменитые зимние пейзажи фламандцев. На что они похожи? Будто они вырезали пестрые фигурки и наклеили их на белую бумагу. Но белая бумага — это не снег! Снег — это определенное физическое тело. Надо уточнить свойства этого тела На что похож только что выпавший снег? На лебяжий пух, на муку тонкого помола, на сахар, на соль, на гипс, на мелкую мраморную крошку? Но что я говорю, словно убогий поэт: все какой он да какой! Соль похожа на соль, а не на сахар. На картине должно быть видно — сладкая эта белизна или соленая! Грубо говоря, можно сказать, что сладкая имеет желтоватый оттенок, а соленая — сероватый. Но это еще не все.

Курбо совершенно забыл о том, что Лернер не художник.

— Вы хотите на Северном полюсе написать снег. Спрашивается — какой снег? Это во-первых. Подтаявший, грязный, тяжелый, слежавшийся от влаги снег, снежный наст, оттаявший и вновь замерзший снег, ватный снег, маслянистый снег, напорошенный снег или сметанистый снег, студенистый снег или скрипучий — все это совершенно разные вещи, и разница между ними астрономическая. Две вещи при этом никогда нельзя забывать. Снег состоит из воды. Бесхарактерность, прозрачность воды сохраняется всегда, даже в твердом агрегатном состоянии. Нужно, чтобы чувствовалось: эта субстанция никогда не превратится в пепел, а только в лужу. Во-вторых, от цвета должен исходить холод, как будто ты закоченел после целого дня на охоте, когда в сапоги набился снег и все тело ломит от стужи, — вот что должно чувствоваться в нарисованном снеге, та самая безжалостная мертвящая сила. Моя мечта — смешать когда-нибудь такой снежный цвет, в котором была бы вся тяжесть февральского снега, чтобы затем наносить этот белый цвет на холст, словно каменщик мастерком, оштукатурить холст снегом, сложить на холсте эскимосское иглу из жирного красочного снега, накладывая его широкими и густыми мазками.