Одно дело было сделано. Этого не мог отнять у нее никакой директор Нейкирх.

На хозяйку меблированной квартиры в западной части города обновленный наряд госпожи Ганхауз произвел должное впечатление. Во время обхода высоких и немного гулких покоев, в которых еще не были уложены ковры, госпожа Ганхауз сообщила, что хочет наконец-то отдохнуть после многих лет напряженной жизни, которую она вела в Голландии и Бельгии, выйдя замуж за крупного импортера, и поэтому, овдовев, думает наконец-то устроиться поспокойнее. Александр заканчивает свое образование во Франкфурте и нуждается в материнской заботе. Когда оказывается, что у состоятельного человека жизнь тоже не безоблачна, и притом он высказывает разумные взгляды, это всегда нравится окружающим. Квартира была невелика. Хозяйка рада была сдать ее одинокой даме, а та выразила желание въехать, не дожидаясь, когда из Брюсселя прибудет ее багаж с крупными вещами, включая большой концертный рояль.

В своей квартире — это не то что в отеле, тут совсем другое дело, — сказала госпожа Ганхауз, принимая Лернера в обставленном плетеной мебелью, немного пустоватом зимнем саду, когда тот явился по новому адресу, не застав ее в гостинице, где, к своему удивлению, нашел только записку, извещавшую его о том, что госпожа Ганхауз переехала. Чтобы дирекция не взволновалась, госпожа Ганхауз оставила в гостинице Александра.

— Мы не можем расплатиться за отель, а вы снимаете такую гигантскую квартиру, — покачал головой Лернер.

К счастью, он произнес это вполголоса, так как в этот момент вошла служанка с нижнего этажа и принесла горячий кофейник. Госпожа Ганхауз изящным жестом приложила пальчик к губам. Когда служанка ушла, она сказала:

— У девушки сейчас сложности с женихом, ефрейтором сорок второго Бокенгеймского пехотного полка. Я помогаю ей советами. Впрочем, как и ее хозяйке. С ней мы уже обсудили ее тяжбу по поводу наследства. Она говорит, что мои советы очень ее успокоили, и готова целовать мне руки. А вообще, я задержусь тут только на три недели. Прежде чем настанет срок платить за квартиру, мы будем уже в Гамбурге. Дело с "Виллемом Баренцем" пора сдвинуть с мертвой точки, иначе все наши труды пропадут зря.

В этом она была права. "Виллем Баренц" был корабль, выбранный ими для второй экспедиции, чтобы продолжить дело, начатое "Гельголандом". Но каким образом двигать дело с "Виллемом Баренцем"? Кто же согласится подарить Теодору Лернеру корабль? Инженер Андрэ был мертв. Он погиб ужасной смертью от роковой встречи с белым медведем, но не потому, что зверь съел исследователя, а потому, что тот сам его съел. Главный редактор Шёпс ликовал, копаясь в куче самых невероятных подробностей: на сей раз их удалось раздобыть своевременно. Узнав о трихинах, которыми был изъеден желудок потерпевшего крушение воздухоплавателя, Лернер схватился за горло, его чуть не стошнило.

— Главный редактор Шёпс! — задумчиво сказала госпожа Ганхауз. — Что-то он сейчас поделывает?

На днях она показывала Лернеру газету с объявлением, в котором господин Мориц Шёпс и госпожа Паулина, урожденная Шмедеке, сообщали о предстоящем бракосочетании. Лернер подивился, что прежний начальник удостоил его таким извещением, но вслух ничего не сказал и потому остался в неведении, что объявление попало к нему стараниями двух женщин.

— Его газетка становится все хуже и хуже, зато колонке редактора это пошло только на пользу. Ему теперь не до зубоскальства. И, кроме того, — при этих словах она постучала по "Берлинскому городскому вестнику" так, что газетные листы зашуршали, как бумажный змей на ветру, — опять нас Шёпс выручает. Если мы получим "Баренца", то благодарить за это надо Шёпса

— Пожалуйста, нет! — взмолился Лернер.

— Пожалуйста, да! — произнесла госпожа Ганхауз с тем наслаждением, которое она всегда испытывала перед раскрытой газетой.

Газеты — скоропортящийся товар. Пресловутый оберточный материал для селедки. И многим пишущим людям эта скоротечность была точно нож в сердце. Вот бы такому редактору посмотреть на госпожу Ганхауз, когда та читала газету! Для него это было бы сладостное утешение.

— Вот, — сказала она с той педантической строгостью, с какой всегда читала вслух газетные статьи. — "В возрасте двадцати лет неожиданно околел белый медведь Берлинского зоопарка. Тысячи берлинцев прощаются с Гарри!"

Иногда Лернеру казалось, что госпожа Ганхауз под влиянием многочисленных ударов, которыми так щедро осыпала ее жизнь, утратила реалистический взгляд на действительность. Живя в квартире, за которую она даже не заплатила и из которой ей скоро предстоит уносить ноги, всерьез размышлять над смертью Гарри и горем берлинцев, это ли не чистейшее безумие! Госпожа Ганхауз опустила газету, внимательно вгляделась в лицо Лернера, на котором было написано горькое отчаяние, и начала терпеливо посвящать его в ход своих мыслей.

Наверняка Лернер слыхал о том, как берлинцы любят животных. Эта любовь гораздо шире, чем хорошо известная любовь к комнатным собачкам и забалованным кошкам. Любовь к животным у них что-то вроде религии. Возможно, эта традиция идет еще от индусов и египтян. На стенах египетских храмов тянутся длинные фрески с изображением собачьих голов, соколиных голов, священных кошек и крокодилов, которые являлись там предметом величайшего почитания. В Египте они заменили буквы. В Индии поклоняются Ганеше, слоноголовому сыну Шивы, и обезьяньему генералу Гануману, вассалу Рамы. На священных коров, священных змей, священных крыс там буквально молятся. Госпожа

Ганхауз сказала, что не хочет сейчас в это вдаваться: возможно, у индийцев были на то свои причины. У индусов, как она читала, богослужение происходит следующим образом: жрец каждое утро отправляется к статуе бога, падает перед ней ниц, бьет в большой колокол, чтобы разбудить бога, умывает его молоком и водой, наряжает в новое платье, зажигает перед ним благовонные курительные палочки, покрывает его бронзовую голову оранжевыми и красными точками жирной помады, увенчивает статую венком, а затем кормит божество, ставя перед ним мисочки с пищей, и, наконец, задергивает завесу. Через некоторое время он снова раздвигает занавес и уносит несъеденные остатки.

— Я отнюдь не собираюсь это критиковать, — сказала госпожа Ганхауз. — Если бы я жила в Индии, я вела бы себя точно так же. Как вы знаете, мой принцип — приспосабливаться. Кстати, надо бы съездить как-нибудь в Калькутту. Вероятнее всего, я когда-нибудь так и сделаю: ничего нельзя заранее исключать. Так вот, это Индия, боги и животные. А теперь возьмем Берлин!

Берлинский зоопарк был, на взгляд госпожи Ганхауз, духовным центром Берлина. Директор Берлинского зоопарка, некий господин Гек, являет в одном лице муфтия, халифа, архиепископа и верховного раввина Берлина. Он хранитель величайшей святыни этого города. Здесь животные сидят в своих домиках, за ними наблюдают, их кормят, моют, вычесывают, выводят на прогулку и вновь отводят в клетки, и делается это служителями, которые выступают в качестве жрецов. На почтительном расстоянии, отделенные глубокими рвами и загородками, толпятся кучками верующие — народ, движимый, как это кажется на поверхностный взгляд, любопытством, скукой, интересом к зоологии, любовью к экзотике, на самом же деле он руководствуется религиозными побуждениями, только слегка прикрытыми разумными будничными причинами. Животные здесь свято оберегаются. Они так же неприкосновенны, как коровы Аполлона. Существование животного здесь — некое инобытие. Бессловесность и неразумность представляют собой знак его божественной природы.

Но разве же в Берлинском зоопарке кто-то молится на животных? Разумеется, молятся, да еще как — в самом высоком религиозном смысле! Никто у них, правда, не выпрашивает, чтобы они совершили то или другое дело, в чем-то там помогли, потушили пожар, заплатили бы за квартиру. Нет, верующие здесь предаются созерцанию своих божеств. Они медитируют перед животными. Они стараются достигнуть духовной близости с животным, установить с ним духовную связь, принести в дар животному самое лучшее, что есть в их душах, посвятить себя животному, чтобы вынести из общения с ним ощущение счастья. Животных, конечно же, нарекают разными именами. Изначально священные, животные получают такие имена, которые делают этих обитателей джунглей и саванн ближе сердцу берлинца. Льва зовут Эде, Горстом — носорога, а белого медведя — Гарри.