"Seulement trois pas" [17],— донеслось до Лернера. Взъерошенные волосы скрылись под коричневой шляпой. Выходя на улицу через вращающуюся дверь, француз словно ввинтился в нее и ужом проскользнул через приоткрывшуюся щель. Казалось, он старается занимать как можно меньше пространства, не в пример Лернеру, который любил, когда перед ним распахивались двустворчатые двери.
Вдруг чей-то шепот послышался у него над ухом. Лернер и не заметил, как кто-то подошел к нему сзади.
— Он друг мадемуазель Лулубу, которая на этой недели танцует в Шумановском театре.
Лернер вздрогнул. Чужое дыхание защекотало его щеку так, словно по ней проползло крупное насекомое. Сзади стоял Александр. Густые напомаженные волосы плотно облепляли его голову, тесный костюм сидел в обтяжку, из штанин выглядывали лаковые штиблеты, на миловидном лунообразном, как младенческая попка, личике отсутствовало всякое выражение.
— Вечер добрый, дядюшка Лернер! Не найдется ли у тебя лишних пяти марок?
Разве Лернер не любил театр? Он тотчас же отправился в ту сторону, куда портье направил бездельника-француза, и, пройдя всего лишь несколько домов, очутился в другом конце вокзальной площади перед кассами Шумановского театра; это было украшенное кариатидами темное каменное здание с двумя соборными башнями по бокам, с балконами в бельэтаже и несколькими входными дверями, широкими, как амбарные ворота. Туда сплошным потоком втекали толпы народу, особенно много было молоденьких парочек; очевидно, молодежь охотно выбирала этот театр, когда требовалось "сводить" куда-то свою девушку. Попадались в толпе и провинциалы в старомодных сюртуках, с женами, у которых на головах красовались птичьи чучела, что нынче давно уже вышло из моды. По-видимому, Шумановский театр не относился к числу тех, которые Лернер совсем уж не любил. Придя сюда, можно было не опасаться, что тебе покажут "Орлеанскую деву" или "Тетку Чарлея". Здесь было варьете. Зрительские ряды высокими ступенями спускались к сцене, имелись и ложи, внизу находилась сцена, похожая на цирковую арену, оформленная в виде высокой ротонды. Играл большой оркестр. Громадная газовая люстра созвездием нависала над человеческим муравейником. Были тут и длинные барные стойки, установленные перед сверкающей зеркальной стеной. Здесь Лернер заказал себе большую кружку пива, которую ему сунули в руку, недодержав под краном, мокрую и с перетекающей через край пеной. Глядеть представление некоторые предпочитали не отходя от стойки бара. Так делали многие мужчины, стараясь не упустить того, что происходит на арене. Пробежавшись взглядом по полупустым зрительским местам, можно было подумать, что там уселась на отдых перелетная стая птиц, обитающих в джунглях Бразилии, — это оживали чучела на покачивающихся головах дам, приехавших из Гиссена, Фридберга и Оффенбаха. Хотя Лернер всегда предпочитал программу из цирковых номеров драматическому спектаклю, он следовал при этом совету отца, который учил, что "цирк — это как гуляш из легкого. Не чаще одного раза в год".
Вот уже несколько лет Лернер обходился без цирка и гуляша из легкого. И сегодня он радовался, очутившись в гудящей толпе, нетерпеливо ожидающей начала представления, под колоссальной, как Млечный Путь, люстрой, с кружкой холодного пива в руке и без спутников, с которыми нужно было бы говорить. На нынешней, несколько подзатянувшейся стадии все новых и новых планов, все новых деловых партнеров, все более подозрительно настроенных товарищей и друзей возможность ничего не говорить, ничего не придумывать и никому ничего не доказывать про состояние дел на текущий момент было для него истинным блаженством.
Имелась ли еще какая-нибудь причина, почему он тут очутился? Первоначально — да, но в этом ярко освещенном и людном зале появление чернокожей дамы, мадемуазель Лулубу, не говоря уже о ее выступлении, почему-то казалось делом совершенно невероятным. Сама мысль об этом представлялась ему чем-то невообразимым. С каждым новым номером программы невообразимость все больше переходила в разряд невозможностей. Сначала номер с десятью крашеными розовыми карликовыми пуделями, номер с голландками, жонглирующими кругами сыра, человеческая пирамида из десяти венгерских атлетов, затянутых в украшенные блестками тореадорские штаны с чулками, воздушные гимнасты Бальбини, дрессированные канарейки, чирикающие английский вальс, играющий на рояле слон и еще много всякой всячины, которая тут же забывается, следовали одно за другим в быстром темпе, все это было очень занимательно, но в то же время создавало такую атмосферу, в которой Лернер не мог представить себе выступление мадемуазель Лулубу (он окончательно утвердился в том, чтобы называть ее этим именем). А почему, собственно говоря, не мог? Он и сам не знал почему. Часто бывает так, что зритель испытывает разочарование, увидев дивно причесанного, ловко двигающегося кумира театральной публики без котурн, в обыденном платье. Здесь все было наоборот: внезапно появившись, мадемуазель Лулубу произвела своим экзотическим, элегантным видом такое сильное впечатление на Лернера, что он не мог вообразить себе эту красоту, еще усиленную блеском театральной мишуры.
Он успел выпить уже три кружки пива. В голове приятно гудело. Это сулило хороший сон: когда пьешь в одиночестве, алкоголь успокаивает. Лернер был в таком рассеянном состоянии, что как-то и не заметил, как вокруг круглой сцены с. молниеносной быстротой установили решетку. Получилась невысокая клетка шириною во весь манеж, внутри все сверкало белизной, как будто там были рассыпаны тысячи крошечных кристаллов.
В эту сверкающую белизну плавно колыхающейся поступью вошел белый медведь с коварной маленькой мордой и громадными лапами; за ним, колыхаясь, вошел второй, затем третий с желтоватой шкурой, выделявшейся на фоне белоснежного пола грязновато-теп-лым оттенком, затем четвертый, пятый и шестой. Укротитель был одет траппером, то есть в костюм из кожи и меха. Скрипя подметками, он, ловко ступая, прохаживался между гигантскими зверями. Медведи взобрались на тумбы. Встали на задние лапы. Мохнатые чудища образовали круг. Оркестр заиграл нарастающую, мощную музыку, это была увертюра из "Золота Рейна" [18], и хотя Лернер не знал эту музыку, тревожные, грозные волны оркестра пробудили его от дремы, и он, внезапно встрепенувшись, во все глаза смотрел на круг хищных зверей. Вот пошел снег. Снежинки летели охапками и, взметнувшись под порывами полярной вьюги, оседали на полу. В зрительном зале метель изображали движущиеся пятнышки света, световые снежинки кружились над головами публики. И вдруг пол сцены начал приподниматься. Он треснул и распался на льдины. Голубоватые льдины, словно под нажимом могучей руки, со стеклянным звоном стали надвигаться друг на друга, громоздясь все выше и выше. Посредине, в окружении медведей, которые, беспокойно возясь, покорно оставались на своих тумбах, воздвиглась высокая башня из неровных уступов. Затем движение вверх внезапно прекратилось, и в тот же миг в оркестре произошло что-то, словно под напором внутреннего давления из бутылки вылетела музыкальная пробка. Раздался звуковой взрыв, музыка хлынула, разливаясь во все стороны, и тут верхние, сцепленные зубцами льдины снова пришли в движение. В несколько рывков они раздвинулись и, раскрывшись бутоном, сложились в гигантскую кувшинку из зеркальных осколков. А в середине, словно пестик цветка, стояла женщина в коротком платье, до колен, сплошь из кружев и рюшек, с обнаженными по плечи руками и глубоким декольте, и вся эта обнаженная кожа была черной. Поигрывая солнечным зонтиком из стекла и перламутра в кругу поднявшихся на задние лапы, словно собачки по команде "служить", медведей, стояла черная, как уголь, как смола и как вороново крыло, мадемуазель Лулубу и делала на все стороны глубокие реверансы, а к ней неслись рукоплескания зрительного зала, разбиваясь об ее пьедестал, как бушующие волны прибоя.
