Едва договорив, я так и замерла — ох, это могло плохо кончиться! Как все попытки в этом направлении. К тому же я не совсем ориентировалась в их теперешних отношениях, потому что, как известно, несколько отбилась от дома да тем временем происходили и другие трагические события. Но, по-моему, они уже начали разговаривать друг с другом. Не могли не разговаривать — надо же им было строить планы против меня, когда я убежала. А что они строили планы — это ясно, как ясно и то, что и действуют они против меня по плану. Осторожнее, чем раньше. Кое с чем они примирились. На первый взгляд это незаметно, но я все чувствую своим радаром — он у меня с детства на них настроен. Я поняла это, например, по розовому зонтику, который мама положила мне на постель: зонтик был не детский, а дамский, с длинной, модерной ручкой. Все я могу нащупать своим радаром, за исключением того, что касается их развода. Они так маскируются, что их ни один радар на свете не возьмет. И теперь, брякнув про букет, я, пока бабушка угощала меня тертыми картофельными оладьями, своим подарком, вся тряслась: что они теперь сделают?..

Тут-то папка и показал себя гораздо мудрее, чем я думала. Он, видите ли, умеет быть великолепным, когда хочет. Взяв букет, он открутил проволочки, отсчитал семь белых гвоздик и подал их маме. Остальные семь с пятнадцатой алой оставил мне.

— Верно, — промолвил он, — это ведь и мамин праздник. И прежде всего ее.

Он обнял ее за плечи, и — мамочки! — она покраснела! Не густо, совсем немножко порозовела, но с этим белым букетиком они выглядели божественно. Совсем не как родители, а как новобрачные!

— Ну, — отец быстро взглянул на часы, — мне пора. Пока, Олик! Отныне и навсегда да будет с тобой все счастье мира!

Он поцеловал меня, без чего я могла обойтись, и исчез.

Мама вздохнула и пошла поставить гвоздики в вазу. Бабушка, как гусыня воду, отряхнула с себя праздничное настроение, засуетилась по квартире, начала выгонять меня из постели: опоздаю, мол, в школу.

Ну какой с ними праздник? Я включила радио на полную мощность. Когда оно орет, как-то спокойнее одеваешься. Надела я красные вельветовые брюки, светлые туфли, на майку — мамин мохнатый свитер и куртку. На голову ничего. Не нужно. Дождь идет.

Бабушка с балкона долго еще кричала мне что-то, но я открыла зонтик — и была такова!

Медленно шагала я в школу. Розовый дамский зонтик бросал на весь мир розовый отсвет, словно над самой головой сияло большое розовое солнце.

Ну, а после обеда… после обеда началось главное: мой день рождения.

Дядя Штрба отвалил бутылку вина, Евина мама — торт с кремом. Об остальном позаботилась бабушка.

Говорила я Еве — не давать Рудку торта, он еще не привык к нему. Она, конечно, не послушалась, и Рудка вырвало. Мы его умыли, но он, естественно, и не думал оставаться чистым. Сосредоточив свои усилия с другого конца, он покраснел и обкакался по самые уши. Не буквально, но все-таки почти буквально. Я не сдержалась, и хотя мы отмечали тройной день рождения, здорово выругала Еву. Бедняжечка Рудко подумал, что я кричу на него, покраснел еще раз и разразился жалобным ревом.

— Ладно вам, бабы, — сказал Иван Штрба, тоже именинник, — есть из-за чего ругаться! Давайте его сюда!

Он взял Рудка, и они с Йожо Богунским поволокли ребенка в ванную. Чомба неуклюже поплелась за ними. В обществе детей она всегда ходит на двух ногах, чтобы ею восторгались. Рудко по дороге еще ревел, но в ванной подозрительно стих. Мы с Марцелой побежали посмотреть, что эти тупицы с ним сделали. Конечно же, ужас! Держали его над ванной и прямо из-под крана, холодной водой мыли ему попку. А он смеялся. Еще бы! Он до того удивился, что забыл плакать и стал смеяться. Иван вытолкал нас на кухню и захлопнул дверь у нас перед носом. Следом за нами из ванной вышвырнули и Чомбу.

— Все бабы вон! — кричал Йожо Богунский. — Попробуй загляни еще сюда хоть одна!

Бабушка выбежала из своей комнаты.

— Ох, потише, дети мои, — завздыхала она.

Но достаточно было одного взгляда — и она ретировалась. Чуть позже она опять приоткрыла потихоньку дверь, но я сразу угадала, что она хочет сказать, и моментально выбила оружие у нее из рук.

— Не бойся! Я сказала, что все уберу, значит, уберу. И посуду вымою, только оставь нас в покое.

Отец сообразил уйти играть в шахматы, мама — к Богунским, а бабушка, разумеется, удержала свои позиции дома. От нее не избавишься, кишка тонка. Она просто не может не совать всюду свой нос.

Мы чокнулись красным вином. Мальчики были еще в ванной, только Петрик сидел рядом со мной. Мы налили немножко и ему. Но когда мы стали чокаться, Чомба выхватила у него рюмку, так что вышло, что пьем только мы — женщины: Сонечка, Ева, Марцела и я. Чомба не умеет пить из рюмки. Она сунула туда свою черную лапку, надеялась зачерпнуть вино горстью Петрик засмеялся, а я порадовалась. Он редко смеется, потому что все уже понимает. Может быть, поэтому Сонечка и распространяет слухи, что ему восемнадцать лет. Нет ему восемнадцати. Он ходит только в первый класс. Первоклашка, а уже знает, когда надо смеяться, а когда нет. Если бы у него мама умерла, Чомба могла бы хоть на голове прыгать, отталкиваясь ушами, он бы не засмеялся. Но теперь, раз маму спасли, он смеется всякий раз, как Чомба сует лапку в рюмку.

Сонечка сидела рядом со мной с другой стороны. Сначала она конфузилась, а потом освоилась. У нее врожденный интеллект. Она ничего не брала руками, ела как полагается. Она гордо восседала на двух подушках и прекрасно доставала до стола.

— Знаешь что? — обхватила она меня за шею. — Не бойся, я и тебя возьму в детский дом. — Она притянула меня за ухо, заговорщически заглянула мне в глаза и кивнула головкой. — Не бойся, ты возьмешь свой чемодан и поедешь со мною. Будешь там рисовать козляток, а я их буду раздавать детям. Это такой дом, а в нем много-много детей, знаешь?

Знаю. Но настроение мое упало.

Сонечку действительно увозят в детский дом. И Рудка отдают в круглогодичные ясли, потому что их мама будет долго болеть. Только Петрик останется дома. Да и то потому, что он уже ходит в школу.

Мальчишки вышли из ванной. Но как! Иван Штрба держал Рудка перед собой за обе ручки, а Йожо Богунский переставлял ему ножки — как будто он сам ходит. Рудку это очень нравилось. Мокрая головка, на которой волосики зачесали вверх дыбом, покачивалась из стороны в сторону. Божественная улыбка украшала его умытое личико.

Мы замерли от страха, потому что так нельзя делать с маленькими. Только Марцела была вне себя от восторга. Для нее Йожо Богунский гений и все его идиотства гениальны, потому что она его любит. Чомба удивленно поставила рюмку на ковер и подошла к Рудку. Она была в полном экстазе. А Рудко испугался только тогда, когда она обняла его за шею и начала целовать. Тогда наконец опомнились и эти болваны, шлепнули Чомбу, а Рудка посадили на стол. Он протянул ручку, выхватил из вазы красную гвоздику и сунул ее в рот.

— Только хватит ли нам бумаги? — проговорила Сонечка.

— Для чего, Сонечка?

— Ну, чтобы каждому дать по козленку. Потому что там детей много-много! Кто знает, хватит ли нам… Но я буду раздавать их, ладно?

Господи, что за ребенок! Ребенок, о котором никто никогда не думал настолько, чтобы хоть сказку ему рассказать, именно этот ребенок готов думать обо всех детях в детском доме. А если б она только знала, что, кроме этого дома, на свете еще миллиарды детей, уверена, она подумала бы обо всех, чтоб у всех детей были свои козлятки! А о ком думаю я? Только о себе да о себе!

— Не бойся, Сонечка, — сказала я, — на свете столько бумаги, что ты и представить себе не можешь. Целые горы.

— Бумажные? Вроде Медной горы?

— Ну да.

— Вот хорошо!

Она успокоилась. Мне она во всем верит.

— Только я с тобой не смогу поехать, — должна была я сказать ей, раз она так мне верит. — Я слишком большая, понимаешь?

Сонечка смерила меня задумчивым взглядом.