На лестнице отец дал мне две пощечины. И это было лучшим из всего, что могло случиться: я обиделась и получила право ничего не объяснять.

Марцелы, конечно, и след простыл. Хороша подруга! Может быть, она и вовсе предала меня, когда бабушка пожаловалась, и отец спустился к ним узнавать насчет меня. Ну ничего, я ей отплачу! Есть еще на свете некий Йожо Богунский!

А что было дома! Бабушка плакала, а мама вообще не вышла в кухню. Выяснилось, что еще утром кто-то наябедничал отцу, будто я бегаю с мальчишками по темным закоулкам. Какое гнусное коварство! Сегодня это было всего второй раз в жизни! Первый раз мы пробежались, буквально только пробежались по переулкам, чтобы Ева могла согреться после того, как она ждала нас перед кино. Она тогда вся посинела, и мы с Имро насилу ее растормошили, потому что она страшно ленивая, и немного погонялись друг за другом в боковых улочках. Тогда-то, верно, и увидел нас предатель. По темным закоулкам! Как будто можно было гоняться по площадям!

Ох, до чего же отвратительны эти взрослые! Если и нам суждено стать такими, когда вырастем, то лучше уж сразу всем попрыгать в Дунай! И чего же ждать от чужих, когда собственные родители сразу верят самым гнусным гадостям, которые всякий идиот распространяет об их родном ребенке!

Уснуть я не могла. Отчасти из-за того, что отец меня поймал. А отчасти из-за Имро. В конце концов от расстройства у меня распылалась голова, и, если б не ночь, я определенно намерила бы тридцать восемь градусов. Только на что мне? Дома я теперь не останусь, даже если б было все сорок!

Перед экзаменами нам в школе дали свободный день для подготовки. Уже с утра мы все бегали из дома в дом со всякими вопросами друг к другу, а настоящая-то причина была та, что никому не хотелось оставаться одному, чтобы не трястись от страху. Правда, мы и вместе-то боялись, но это было хотя бы немножко смешно. Только после обеда мама выгнала всех, кто заявился к нам. Остались мы с Евой. Тут уж нам ничего другого не осталось, как взять книги и повторять.

Правду говоря, для меня это уже имело мало значения. Ева едва ли пройдет. Не то чтобы она ничего не знала, но она все время дрожит как осиновый лист. Я уж и смеялась над ней, ничего не помогает. Декламирует, например, стихотворение, а зубами так и стучит, словно смерть увидела.

— Да стисни ты зубы, ради бога, — крикнула я, — а то ведь и впрямь в гроб ляжешь!

Зубы-то она стиснула, но теперь уж и вовсе ничего нельзя было у нее понять.

— Знаешь что, — вскипела я, — так никакого смысла нет! Плюнем на учение да выйдем на воздух или зайдем к кому-нибудь. Что мы знаем, то и знаем, а чего не знаем, то теперь все равно в голову не полезет.

Я просто хотела немного развлечь Еву, чтобы она успокоилась. Может быть, тогда у нее все уляжется в голове. Отец мне как-то рассказывал, что даже студентом он никогда не зубрил в последний день перед экзаменами, чтоб дать отдохнуть мозгу. И потом, на экзаменах, все ответы как с полочек доставал.

Ева, конечно, поняла мое предложение по-своему:

— Лучше скажи, что наплевать тебе на меня, просто не хочешь со мной повторять, ты-то все вызубрила.

Ох, так бы и стукнула ее! Словно в последнее время у меня только и было забот, что зубрить! Дурочка!

— Вот что, — силой воли сдержалась я, — хватит болтать, пошли! Возьмем книги и будем учить на воздухе.

В конце концов она трубно высморкалась, и мы выкатились вон.

Но вечером, когда мама готовила мне праздничное платье, а отец держал речь о первом шаге в жизни, меня тоже схватило. Я металась по квартире, и голова у меня была очень большая, но пустая, как ангар.

И вот в этот бедлам — здравствуйте! — гостья. Тетя Маша! Паника даже ее затронула: она уже сейчас переживает, как-то ее Бабуля проползет девятый класс. Однако после кофе она воспрянула духом и начала развлекать меня анекдотами. Честно говоря, они были жидковаты. Смеялся один отец, и то из приличия, и еще потому, что тетя Маша ему спокон веку нравится.

Мама еще возилась на кухне, отец на минуту вышел, и я очутилась наедине с тетей Машей.

— Возьми-ка, Оля, — быстро подала она мне что-то, вынув из сумки. — Когда тебе станет невыносимо, проглоти и запей водой. Это против волнения. Зачем тебе мучиться, правда?

У тети Маши есть таблетки против всего. Отец, правда, шутит, что она одни и те же пилюльки принимает и от бессонницы, и от сонливости, и когда ей грустно, и когда слишком уж весело. Но тетя только смеется:

— Делаю что могу, чтобы сделать жизнь приятной, потому что, да будет вам известно, я собираюсь прожить сто лет. Кому нравится, пусть страдает, а я исповедую радость и жизнь без скорбей!

И она действительно почти всегда смеется. Только сомневаюсь, чтобы это было от таблеток. Если бы такие таблетки существовали, я бы их каждый день подкладывала в суп отцу и маме.

Бабушка весь вечер сидела в кухне и молилась по молитвеннику. За меня, говорит. Ох, мамочки! Заглянула я ей через плечо, а молитва называется: «Моление об удаче в торговом начинании». Ха-ха! А следующая — «Моление за легкую смерть». Спасибо большое! Хорошенькое начало!

Бабушка и сама засмеялась, когда я выразила недовольство такими молитвами. Мы перелистали весь молитвенник, но насчет приемных экзаменов там ничего не было. «В болезни», «За неудачного ребенка», «В несчастье» и, наконец, кое-что интересненькое: «За любимого в чужом краю». Я хотела прочитать ее, бабушка следила за мной, как ястреб.

— Ладно, — сказала я ей, — читай какую хочешь молитву, главное, что это за меня.

Оно и верно, в моем случае лучше всего подходила молитва «О торговом начинании». Или «В несчастье».

— Завтра болей за меня с самого утра. Ничего не делай, даже обед не вари, я все равно не стану есть. А ты попей чаю. Хорошо?

Бабушка обещала, но тут же взялась чистить картошку на завтра. Она не может, чтоб хоть чего-нибудь да не было к обеду! Это просто комично. Но болеть за меня она будет, я знаю. Она верит, что мне это поможет. Может, и так. Что мы знаем?

Я налила воды в стакан и запила тетину таблетку. Зачем мне хранить ее до утра!

Плохо было то, что экзамены мы держали в чужой школе — имени Гвездослава. Когда мы в семь часов все вместе вышли со двора, нам было ужасно весело. Никто не хотел показать, что трусит. Мы оглядывали друг друга, с трудом узнавая — так все были разодеты. Даже мальчишки наши выглядят довольно представительно, когда причешутся мокрой гребенкой и наденут приличные костюмы.

Чем ближе к школе Гвездослава, тем больше нам попадалось девятиклассников. Они тянулись со всех сторон, и школа поглощала их, как индейский бог невинных девушек и юношей.

— Интересно, — выразился Шушо, — сколько нас выплюнет после обеда, размолотых на фарш!

Осел! Смех мигом смолк. Ясно, что перемелют, по крайней мере, половину. Ведь нас было не меньше тысячи! И вряд ли вся тысяча — сплошные феномены.

В вестибюле висели списки фамилий. Себя я нашла в четвертой группе. Ева была в первой, а когда она это прочитала, ей начисто отказали нервы. А мне тоже! Мы еще дома подробно разработали систему взаимопомощи, но как нам списывать через стенку — этого не предусмотрели. Не так мы себе это представляли…

Мы стояли совсем убитые, и нас не радовало даже то, что девятиклассников по спискам оказалось не тысяча, а только пятьсот, и следовательно, перемолотых будет не больше двухсот пятидесяти. В их числе наверняка окажемся и мы с Евой…

Стоим это мы так понуро, вдруг перед входом тормозит такси, и из него выскакивает… моя мама! Озирается как коршун, и все пялят на нее глаза. Я вздрогнула, словно меня по голове грохнули, и пошла ей навстречу. Что это ей взбрело на ум? Какой позор! Что только люди подумают?!

— Ты забыла дневник, — закричала она, увидев меня. — Не знаю, где у тебя голова: с собой только и надо было взять, что дневник, а его-то ты и забыла!