Этого, однако, не потребовалось.

В десять часов щелкнул замок, папка снял пальто и пошел в ванную. Потом он, наверное, ужинал на кухне, но очень недолго. Вскоре он открыл дверь и остановился как вкопанный, увидев меня с вязаньем.

— Привет, папик! — Я не удержалась от смеха. — А я тебя поджидаю.

Он встревожился, посмотрел на меня и спросил точь-в-точь как мама:

— Что-нибудь случилось, Ольча?

— Ничего, — отложила я вязанье, — просто, думаю, дай дождусь тебя… И мы поговорим…

— Знаешь, — папка сел, — для этого, Олечка, давай выберем более подходящее время. Уже четверть одиннадцатого.

— Только-то? — небрежно бросила я.

— Я тебе покажу «только-то»! — Он смахнул мне волосы на глаза.

Я покосилась из-под них и вдруг начала смеяться, как в детстве.

Папка схватил вязанье и тоже, как в давние времена, забросил его в угол, только спицы звякнули.

— Посмей мне только когда-нибудь портить глаза над паршивым носком, — сказал он грозно, — соберу все твои нитки и выброшу в печку!

— В калорифер, — поправила я его.

Он терпеть не может, когда я рукодельничаю. Когда я была маленькой, он отмерял расстояние, с которого при рисовании надо смотреть на бумагу. «Обидно, если придется закрыть очками такие красивые глазки, — говаривал он тогда, — не хочу, чтобы у тебя было зрение как у меня». Ясно! У мамы-то глаза во сто раз красивее.

— Ну, а теперь спать! — И папка начал разбирать мое гнездышко.

Я хихикала и что есть силы держалась за кресло, но он беспощадно вывалил меня на ковер и сказал:

— Катись, утром мне вставать в пять часов. Еду в командировку.

— Серьезно? — И я стала устраиваться на полу, словно собиралась спать тут.

— Правда, Оля, не надоедай. Утром лечу в Прагу.

В Прагу? Я так и застыла на ковре, пошевелиться не могу.

— Когда вернешься? — выговорила я наконец.

— Не знаю точно. У меня много дел.

Тут я вскочила и подошла к нему.

— Нет, — говорю страшным голосом, — ты точно скажи, когда приедешь!

— Да что с тобой? — удивился он. — Обратного билета у меня нет, как могу я знать? Но к пятнице вернусь обязательно. У меня важное заседание. Серьезно, Олик, ты ничего от папки не скрываешь?

Кое-что я, в общем, скрываю. Но теперь самое важное — выяснить все насчет Праги и его возвращения.

— Слушай, папик, — стала я к нему ластиться, — привези мне что-нибудь, ладно?

— Не знаю, будет ли у меня время… А что привезти?

Я подробно описала ему, какую я хочу шапку — голубую, мохеровую. И даже сказала правду, чего до сих пор не бывало: не так уж нужна мне эта шапка, просто хочется покрасоваться.

Папка засмеялся как бог — заметил нечто новое в наших отношениях.

— Идет, — и он подмигнул мне. — Прекрасно пойдет к твоим волосам. В пятницу получишь. А теперь скройся с глаз!

Я отбежала в угол, стала в позу и пошла оттуда к двери нарочно твистом.

— Ну вот! Твист, твист, — проворчал папка, — а я-то все думаю, чего это мне не хватает. Твист, твист…

Он замахнулся — шлепнуть меня на дорожку, но я прошмыгнула в дверь — и была такова!

Он вернется из Праги! Наверняка! Как он может не вернуться? Должен же он привезти мне шапку!

— Когда вас принимают в союз молодежи? — приоткрыл папка дверь. — Я хотел бы при этом быть…

— А не будешь, — злорадно парировала я. — Это произойдет в четверг.

Принимали нас в союз молодежи великолепно. Клятву мы приносили в парадной гостиной Дома пионеров. Мы все радовались, что наконец-то начинается наша молодежная жизнь. Конечно, мы уже не дети и уже не так дурили, как в третьем классе, когда давали Торжественное обещание пионеров. Тогда я два дня ничего не могла есть и испортила все торжественное собрание, хлопнувшись на пол посреди мертвой тишины. От голода, конечно.

Теперь у меня нервы лучше. Я нормально поела и нормально стояла на линейке. То есть не совсем нормально, потому что, когда мы начали строиться, вдруг вижу — одни из нас большие, другие маленькие, одни тощие, другие толстые, и половина из нас — девчонки, а половина — ребята, а рубашки у всех одного и того же размера, сороковой номер, потому что других в магазинах не было!

Мамочки, вот была умора! Маленькие тонули в рубашках, у больших ребят торчали из рукавов руки чуть не по локоть. Это наблюдение я передала по цепочке… По-настоящему взволновала нас торжественность события, только когда нам вручили уже билеты. После этого мы уже целый день были в приподнятом настроении, и нам совершенно не хотелось расходиться по домам. Мы сговорились и все вместе пошли на Славин. И вели себя там прилично, не то что раньше. Там была еще одна группа вроде нас, и, как только чуть выглянуло солнышко, они поснимали пальто, похвастать своими новенькими синими рубашками. Они у них были тоже сорокового размера, но мы не смеялись. Только поскорей скинули пальто. Увидев, кто мы такие, они подошли к нам; потом мы все вместе сидели на ступеньках. Это были ребята из школы имени Чапека, их сегодня тоже приняли в союз молодежи. Мы договорились дружить, и было нам ужасно здорово и весело. Иван Штрба начал клеиться к девчатам из школы Чапека, но я подкралась к нему и незаметно толкнула его так, что он влетел в кучку ребят, да там и остался. Никак не может понять, что когда уместно, тупица несчастный!

Гурьбой спустились мы потом с холма, сложили все наши деньги в шапку и в лавке «Овощи — фрукты» под Славином купили двенадцать бутылок цитрусового сока. Супружеская чета с маленьким ребенком покупала там в это время морковь и, увидев, что мы отмечаем торжественное событие, преподнесла нам еще пять бутылок. Продавец не захотел отстать и прибавил две бесплатно. Всего у нас получилось целых девятнадцать, и этого нам хватило, хотя нас была огромная куча.

Так что день этот вышел замечательным. Я заранее радуюсь, как буду рассказывать о нем Имро. У них прием в союз молодежи, говорят, прошел скучно. Они не дружат между собой и ничего не отмечали. А мы, наоборот, держимся дружно и в хорошем и в плохом. Когда, например, Верба выходит из себя, мальчишки, жертвуя собой, начинают доказывать, что дверцы шкафа не открываются, и даже показывают ей. И ей никогда не удается никого записать — не разбивать же ей стекло в дверцах, чтоб добраться до классного журнала! А как успокоится, дверцы вдруг подаются… Еще бы: у нее к тому времени пропадает охота записывать.

И страшно жалко мне становится, как подумаю, что кончится год и мы расстанемся — каждый уже сам по себе уйдет в жизнь или в другую школу…

Я сшила себе купальник! Шикарное бикини из полотна в полосочку.

— У тебя же есть два прошлогодних! — удивлялась мама.

Есть, но они детские, цельные. Мне в них теперь стыдно будет показаться, когда мы с Имро и другими ребятами поедем на озеро.

Сейчас еще бывают заморозки, но я хочу быть готовой к лету. Когда я примеряла бикини, бабушка смотрела на меня так противно…

— Ну и ну, — подзуживала она маму, — я ничего не говорю, но такое мне не нравится!

— Еще бы, — говорю, — тебе нравились купальники по колено, а вверху по самые уши, как в твои молодые годы.

— В мои молодые годы некогда было заниматься ерундой! — обиделась бабушка. — Нам работать приходилось, а не выставляться напоказ полуголыми. Тьфу!

Господи, ну что мне с ней делать?

А купальник — шик.

Богунские купили машину. Сегодня ездили получать ее и прямо с утра прикатили к нам — показывать бабушке. Она, говорят, восторгалась всем, особенно мотором. Вот так номер! Дома-то небось даже миксера боится, как начнет гудеть, а вот мотор, конечно, расхваливала до небес, только бы не обидеть дядю Андрея. А тот как пить дать сидит за рулем в огромных белых перчатках и черных очках. Ха! Теперь он может по ночам гоняться за Йожо в машине. Наверное, и купили-то ее для этого. Сказали, она красного цвета. «Фиат», несомненно. Этого, конечно, бабушка не знает.

После обеда я пошла в художественную. Когда я собиралась, дома никого не было — вот здорово! Я надела, разумеется, новую мохеровую шапку из Праги. Она и впрямь отлично мне идет. Сумку я взяла мамину, красную, из синтетики, которая твердеет на холоде. Но я постараюсь не поломать ее.