Но кто выглядел совершенно идиотом, так это наш Иванко Штрба. Из всего нашего разговора он ничего не понял. Да и как ему было понять, если он не знал о нашем уговоре? Он стоял перед нами весь облитый водой, со стаканом в руке, протягивая его то мне, то Еве — в зависимости от того, кто из нас казался ему более несчастной. В конце концов он, видно, убедился, что мы обе рехнулись, и решительно отдал стакан мне, потому что в этом споре я, конечно, выглядела более ненормальной. Ненормальная — пусть, но никак не предатель!
Прозвенел звонок, и к нам подошел Шушо.
— Что с тобой, мякиш? — обратился он к Еве. — Чего ревешь? Ты только посмотри, как меня перемололи!
«Перемолотых» было семеро. Они сразу же сбились воедино и чувствовали себя отлично. В конце концов они втянули в свою группу и Еву. Только я как-то странно выделялась на их фоне. Они никак не думали, что я принадлежу к ним, считали меня примазавшейся и отпускали колкости по моему адресу.
Но домой я шла совершенно спокойно. Вечером продумаю тактику и проведу отца за милую душу.
А пока меня больше всего интересует время после обеда. Я ведь пойду в художественную!
С Евой мы договорились, что, если ее отец начнет свирепствовать, она прибежит к нам. Найти ее он, правда, сможет легко, но у нас бить не будет. Он ведь тоже хочет считаться хорошим отцом. Ха!
В чем дело? В чем? В чем?!
Имро и сегодня не пришел! А мог: наши за мной уже не шпионят. Я спросила Гизу, не болен ли он.
— Чего ему болеть? — засмеялась она. — Шатается по городу, как всегда.
Она смеялась… Да как противно! Хотела я передать Имро привет через нее — и не смогла. Не могла я ничего сказать Гизе, когда она так противно смеялась. И никогда больше не стану ее спрашивать об Имро. Никогда! Вот дождусь его, поговорю с ним и скажу — пусть не доверяет Гизе, раз она такая. В глаза ему наверняка соловьем разливается, а за спиной ухмыляется гнусным образом.
Я уговорила Таню вернуться с трамвайной остановки к школе. Напрасно. Три остановки я плелась пешком, еле ноги передвигая. Может быть, Имро что-то задержало, и я встречу его, увижу, как он бежит к школе… Или Шанё вылетит из-за угла, пробормочет что-нибудь, передаст привет или записочку и уйдет прочь своей походкой вразвалочку. Наверное, так и будет, надо только идти очень медленно да хорошенько сдерживаться, потому что ноги сами так и рвутся туда, на Подъяворинскую, или назад к школе, где, может быть, кто-то ждет под фонарем… Мог же он просто перепутать час!
Перепутать час? Нет, этого он не мог. Столько раз ждал меня, и часы у него есть. Подарок отца. Я бы вот никогда не перепутала час. Когда я с ним, тогда да, тогда время путается, но когда я его жду — нет!
Что случилось, Имро?
Из магазина грампластинок доносился грохот джаза. Неоновая танцевальная пара мигала всеми цветами радуги, как когда-то. Сначала вспыхивает красная юбка танцовщицы, потом голубой кавалер, зеленая блузка — и все гаснет. Ну и пусть гаснет! Слава богу! Раз нет рядом со мной лица, на котором я наблюдала игру света, огни потеряли всякий смысл. Как неприятно они вспыхивают, осыпают прохожих резким зеленым, голубым и розовым неоном! Глаза от него болят. Уши глохнут от саксофонов. Я ждала, чтоб зазвучали плавные звуки гитары — кубинская мелодия. Напрасно.
Ох, несчастный сегодня день!
Все-таки могла я передать через Гизу что-нибудь. Хотя бы просто привет. Ведь, если разобраться, я уж и не знаю, почему она показалась мне такой противной. Может быть, она вовсе не ухмылялась, а смеялась нормально, а я сразу выдумываю бог знает что. И ничего такого ужасного она мне не сказала, только что Имро шатается по городу. Ну и что? Он и правда непоседа — любит бродяжничать. Разве не познакомились мы с ним благодаря этому? Шатался бы он по выставкам — я и сегодня бы знать не знала, что существует где-то самый милый на свете мальчик, Имро Рептиш. И думать бы не думала, и не было бы никаких прогулок, никаких кино и вечера на ветру. Хотела бы я этого?
Нет! Никогда.
А мой Имро и впрямь бродяжка. А когда это говорит Гиза, я ей глаза готова выцарапать. Гиза, которая завтра утром придет в школу, увидит Имро, будет с ним говорить, шесть часов просидит с ним в одном классе и легко могла бы передать ему мой привет… Но почему только привет? Я могла ведь передать, чтоб он сразу после уроков пришел в дальний конец нашей улицы, потому что Косичке необходимо его видеть, чтобы не умереть с горя!
Ох, теперь поздно жалеть! Как подумаю, что завтра же все могло бы быть в порядке, прямо хоть плачь посреди улицы!
К остановке подъезжал трамвай. Когда двери открылись, меня как молнией озарила мысль, что, может быть, Имро ждет у нашего дома. А я тут теряю драгоценное время! Я бросилась к трамваю стрелой, пронеслась сквозь толпу ожидающих — и вот уже стучу в дверь, которая успела закрыться. Вожатый оглянулся на меня, покрутил пальцами у лба, но, увидев, с каким отчаянием я колочу по стеклу, открыл дверь и впустил меня. Дух я перевела только на площадке. Еще и поблагодарила за нотацию, которую прочитали мне вожатый с кондуктором. Мол, жаль, если б такая девочка погибла, на тот свет всегда успеется — и так далее, как это умеют взрослые. Но главное — я еду! Откуда вам знать, кто меня ждет! Однако по мере приближения к дому уверенность моя становилась все слабее, и когда я вышла, то даже не оглянулась на фонарь.
Зачем ему ждать тут, у отца под носом?
А с другой стороны, почему бы и нет, ведь раньше он выстаивал тут целыми часами.
Кто мне это объяснит? Кто?!
Имро, где ты?
22
Сказать дома, что меня не приняли в двенадцатилетку, было не так просто. Во-первых, все родители в эту неделю только и разговаривали, что о том, куда пойдут учиться их девятиклассники. А во-вторых, в некоторых вещах я не могу обманывать родителей. Сколько раз пробовала — и не получалось. Обычно-то это мне не так трудно, но в некоторых вещах не могу, и всегда в конце концов выкладываю правду. Я имею в виду вещи, которые родители считают важными. Раз я это объяснила отцу, когда он из-за всякой ерунды перестал мне доверять, и после этого мы помирились.
— Интересно, — спросил тогда папка, — как ты можешь знать, что мы считаем важным?
Верно, это не определишь наперед. Но когда доходит до дела, я всегда точно знаю, важно это для них или нет. Правда!
— В твоем возрасте все важно, — сказал папка, — характер человека формируется именно в эти годы, и родитель должен знать все, чтобы направлять ребенка.
Да что! Одно дело — здоровье и школа, и совсем другое, например, пошли ли мы с катка прямо домой. Если я истрачу восемнадцать крон на соки или куплю за них цепочку с привеском и не сразу скажу дома, это ведь неважно для характера, зато для меня важно. Кстати, тут-то я и узнала, что у Пале Берната было шесть крон, и он это скрыл, чтобы не отдать коллективу на каплю сока, а я отдала все деньги — и не жалею. Теперь я его знаю, и пусть подлизывается сколько угодно. Вот это для меня важно, а для моих родителей — нет. Разве что они пожелали бы «направлять» и Пале. Только это было бы напрасным делом.
Просто он такой — и все!
А вот насчет школы дело очень важное, может быть, даже и для характера. Полтора, два дня я ломала себе голову, что делать, но ничего не придумала. А тут на третий день непривычно рано вплывает в квартиру отец, обнимает меня — при этом я испачкала его бежевое пальто, потому что как раз пробовала мамину помаду, — ставит меня в двух шагах перед собой и говорит:
— Сердечно поздравляю, милая моя десятиклассница. Как же это ты даже не похвасталась?
В голове у меня все колокола забили тревогу. Вот я и попалась! Отец не выпускает меня, и я словно рысь в капкане. Конечно, опять Верба! Она встретила отца в трамвае. Я живо себе представила, как она бросается к нему с криком: «Товарищ инженер, что-о-о вы на это ска-ажете?»
Я сделала слабую попытку освободиться, хотя с самого начала мне было ясно, что, если мне и удастся вырваться, в капкане останется, по крайней мере, половина моей лапки, как у той рыси в зоопарке, а может быть, и вся голова. А пока что мой мозг работал так, что пар поднимался от извилин. Работал он честно, но безрезультатно. Единственное, что он выдумал, был ответ на часть вопроса:
