— Тише, мама, — я покраснела, потому что, факт, глупо вышло — наверное, я единственная из всех забыла дневник.

— Если экзамены затянутся, — не отставала мама, — возьми что-нибудь в школьном буфете. Не сиди голодная!

— Хорошо, — я начинала нервничать. — Только уходи!

Но мама направилась к вестибюлю, а этого я никак не могла допустить.

— Туда нельзя, мама, — сказала я. — Прошу тебя, уходи!

— Вот еще — нельзя! — не сдавалась она. — А если у меня тут две знакомые учительницы!

О господи! Даже мама бывает порой ужасной! Знакомые учительницы! Этого не хватало.

— Не вздумай заходить в учительскую или еще куда-нибудь! — крикнула я, но так, чтоб никто не слышал. — Если не хочешь окончательно меня убить, садись в такси и уезжай! Пожалуйста, мамочка!

Тогда она наконец послушалась, села в машину и укатила.

По школьному радио нас пригласили в классы, и тут мы увидели Бабинскую — она выплывала павой. Она оказалась в одной группе с Евой, и это могло кончиться только плохо.

Письменные работы я кончила первой и, кажется, написала хорошо. Но я точно знала, на каком примере засыплется Ева. Во время перерыва я пошла к ней проверить. Я ошиблась. Она погорела не только на первом, но и на втором примере. Это было страшно, потому что примеров дали только три.

— Ты должна блеснуть на устном, — подбадривала я ее. — Дай я напишу тебе формулы на ладошке: ты посматривай на них и думай, что тебе подсказывают. Скажи сама себе, что терять тебе нечего, в худшем случае провалимся. Все время вбивай себе это в голову и увидишь — перестанешь трястись. Ну же!

Я даже не знала, что у меня такие хорошие нервы! Когда все началось, мои страхи совершенно улетучились, и я ко всему подходила с холодным спокойствием.

Устные испытания проходили после обеда. Однако мы не пошли домой. Мы прогуливались около школы, исписывая формулами разные части тела.

И второй шаг в жизнь вышел у меня удачным. На все вопросы я ответила без ошибки.

Наша группа освободилась раньше, и я подождала Еву. Она вышла, сияя улыбкой, и похвалилась, что ей достались самые трудные вопросы, но она на все ответила. Это меня обрадовало, но потом я стала сомневаться — вдруг ей так только показалось. Но уж когда Ева по дороге домой начала подтрунивать над тем, как я побледнела от страха, а ей все нипочем, тогда только я поверила, что ей повезло. Она уже совсем была в своей тарелке, и хвасталась, и меня жалела, что у меня такие никудышные нервы. Мы даже немножко поссорились, но не очень. Слишком я хорошо ее знаю!

За письменную по математике Ева уже совсем перестала переживать. Зато я — нет!

— Не будь такой уверенной, — смеялась Ева. — Вполне вероятно, что у меня все правильно, а у тебя нет!

Ну едва ли! Однако, если так, то шансы наши уравнялись!

Потом Ева рассказала, как отличилась на экзамене Бабинская. Только пусть мне никто не говорит, что после девяти лет тупоумие Бабинской вдруг озарил луч мудрости! И как раз на экзамене! Так гениально подгадать мог бы разве боженька моей бабушки, да и тот бы ей такой милости не оказал, потому что Бабинская — грешная душа, она и обманывает, и людей оговаривает, и вечно у нее подозрительно много денег.

— Ради бога! — смеялась Ева. — Неужели ты думаешь, что она в самом деле все знала сама по себе? Ее папочка узнал в министерстве вопросы и целый месяц вбивал их ей в голову, пока она все не запомнила, все-таки ведь не абсолютная идиотка!

Стало быть, мы сели в лужу, как сказал бы Иван. Нас теперь спасут только колы в табеле Бабинской. Ладно, увидим, есть ли еще на свете хоть на грош справедливости!

Если кому-то кажется, что я из-за экзаменов забыла об Имро, то он ужасно ошибается. Что вы! Именно мысль о нем и поддерживала меня в самые тяжелые моменты.

Кто о нем, по видимости, забыл, так мои родители. Ни разу больше они не упомянули о том вечере. Только я не такая уж наивная, чтобы не понять причины. Они не хотели меня расстраивать перед экзаменами! Теперь, когда все это кончилось, они так будут за мной следить, что и не вздохнешь. Знаем!

Но пользу это все же принесло: если они хотели что-то против меня затеять, то неизбежно должны были начать разговаривать друг с другом. И не так уж глупо говорить бабушке: «Не было бы счастья, да несчастье помогло».

Веду себя дома тише воды, ниже травы. Только время от времени то попою, то попляшу при них, чтоб не внушать подозрений.

Отец по вечерам учит меня играть в шахматы. Перед ходами я долго думаю. И дольше всего сижу над доской, когда вспоминаю мой самый прекрасный вечер под ветром. Отец начинает тогда торопить меня, и я делаю такой гениально-глупый ход, что он хохочет.

— Чем дольше думаешь, тем хуже играешь!

Ха-ха! Он мог бы понять меня, только если бы имел аппарат для чтения мыслей. Ох! Не хотела бы я видеть тот ужас, когда какой-нибудь болван сконструирует такую кибернетическую машину. То-то его поблагодарит вся молодежь на свете! Будем надеяться, что к тому времени я состарюсь. И уж наверняка не сделаю я такую подлость, не стану применять аппарат против собственных детей.

Так вечер за вечером я усыпляю бдительность моих родителей, и они уже, ручаюсь, убеждены, что память об Имро начисто стерта. Эх, люди, люди! Да как же выглядел бы мир, если бы каждый из нас способен был предать самого близкого человека, испугавшись одного косого взгляда или пары пощечин!

Я и на балкон не выбегаю. Не думаю, чтобы Имро теперь приходил к нашему дому. Но если даже придет, Марцела всегда во дворе, она принесет мне хоть записочку от него. Теперь она сделает это осторожнее, чтобы искупить свою вину. Она тогда же, на следующее утро, ждала меня у школы и объяснила, что торчала на улице до половины восьмого и даже носу из подворотни не высовывала, когда ее звали домой. Но без четверти восемь мать, встревожившись, отправилась ее искать. Тут же, прямо во дворе, отвесила ей три тумака, и то еще Марцела упрямилась, не хотела уходить домой. Я это оценила и поняла — она ничего не могла сделать. А тут мои отец зашел к ним и, когда узнал, что там меня нет, спустился к Еве, а потом помчался на улицу. Да, это был рок. Я простила Марцелу, а она тотчас этим воспользовалась:

— Передай от меня привет Йожо…

— Я к ним редко хожу, — сказала я, — а его отец все еще никуда его не пускает!

Марцела впала в такое уныние — мне ее даже жалко стало.

— Знаешь что, — придумала я, — позвоним ему, когда наших не будет дома!

Марцела обрадовалась было, но тут же ужасно застеснялась. Она обожает пороть глупости по телефону, но с чужими. А один раз позвонили мы Йожо, а она держала трубку что твоя овечка и даже не мекнула.

— Ничего, — успокоила я ее. — Говорить буду я, а ты только слушать его голос. Идет?

Мне ведь тоже приходится быть терпеливой. Труднее всего были первый и второй день после того вечера — меня мучило, что отец нас застиг, но потом все это ушло, остался только Имро и все то, что мы друг другу сказали Теперь нас никто не разлучит. В понедельник он наверняка будет ждать меня у художественной. А если за мной родители явятся, ну что ж, придет через неделю. Это мы выдержим. Я могу ждать его до бесконечности — знаю, что он все равно придет. Придет, и опять мы будем разговаривать и за руки возьмемся… Но почему нельзя, чтобы это было сейчас, немедленно? Кому это надо, что Косичка грустна, скажи, Имро? И зачем она то и дело вытаскивает из-под обложки дневника твой билет в кино, и только ей и радости, что этот билетик? В понедельник приходи, обязательно приди, а то Косичка плакать будет, Имро!!!

— Отчего у тебя такой отсутствующий взгляд? — спросила мама.

Я даже не заметила, когда она пришла домой.

— У меня? — Я чуть было не попалась. Но я бросила на стол химию и сказала: — Попробуй-ка смотреть иначе, когда вбиваешь себе в голову химические формулы.