— Но он плохой! — крикнула я.

— Ясно, плохой, — спокойно подтвердил Имро, — но он ужасно хочет, чтоб о нем хорошо думали, — почему же мне этим не воспользоваться?

— Я бы от него ничего не приняла, — сказала я.

— Ну и глупо бы поступила! — засмеялся Имро. — Я делаю так — сижу, пока он разглагольствует, как мы должны уважать его за то, что он известный композитор, и виду не показываю, только поддакиваю. А в душе хохочу. На «известного композитора» уже и Владо не клюет, разве только дурочка Ганечка, она прямо на седьмом небе, когда видит отца.

— Ей-богу, я бы ему сказала, что я о нем думаю! Сказала бы! — перебила я Имро, потому что все, что он говорил, мне нисколечко не нравилось.

— Ну и был бы идиотизм с твоей стороны, — возразил Имро, — потому что, если хочешь знать, я после таких встреч возвращаюсь домой, например, с велосипедом! Или с футбольным мячом и бутсами. Провалиться мне на этом месте, если в следующий раз не вытрясу из него фотоаппарат! И не какой-нибудь! Самый дорогой! Денег у него куры не клюют, так что пускай раскошеливается — разве не так?

Не так! Пусть подавится своими деньгами, если он такой! Я так и сказала Имро, а он смеялся — хочет, мол, хоть какую-то выгоду от отца иметь.

Понятно, Имро ведь тоже всего-навсего мальчишка и от радости готов до неба подскочить, если в руки ему такие богатства лезут.

Потом мы говорили о всякой всячине, но я уже заторопилась домой, потому что меня начала изводить совсем другая мысль…

Мы с Евой и Иваном отпросились в школе и пошли получать паспорта. В паспортном отделе смеялись, что мы родились в одну неделю, а все-таки ни чуточки не похожи на тройню.

— Этого только недоставало, — смеялись мы с Евой, косясь на Ивана.

— Будь у меня такие сестры, товарищ капитан, я бы с ходу бросился в Дунай, — петушился Иван.

Паспортисты расхохотались, но вовсе не вредно.

На улице мы долго рассматривали наши фотографии и хохотали как психи. У Ивана на карточке ужасно оттопырились уши, а Ева выглядела словно ее мешком из-за угла ударили. Моя фотография вроде была самой удачной, но мне она совсем не нравилась. Вид у меня на ней как у шестиклассницы. А все из-за косы, я знаю! Если б она так не нравилась Имро, давно бы ее отрезала.

Потом Иван сунул паспорт в нагрудный карман, высунув уголочек, как мужчины носовой платок. И пальто расстегнул, чтобы все видели красную книжечку. На одном заборе мы прочитали афишу кино, но утром, кроме разрешенных для детей, никаких фильмов не дают. Было бы что-нибудь, где «до 16 лет запрещается», — мы пошли бы испробовать действие наших паспортов. У нас набралось вместе семь крон, этого бы на троих хватило. Но поскольку ничего такого не было, мы поскорей вернулись в школу, чтобы потом не говорили, будто мы прогуливаем.

Но мне все равно повезло. Директор освободил меня от географии, и я до конца урока в поте лица рисовала плакат к Международному женскому дню. Я это делаю каждый год и обычно рисую женщин всех цветов кожи, но на этот раз я выдумала нечто новенькое. Женщины там, правда, тоже были, но я их поместила с самого края. Они смотрели в правый угол, где был земной шар, усеянный детишками.

Пришлось немного задержаться с этим и после уроков, чему я, понятно, не так уж радовалась. Стенгазетчики отлично могли справиться сами. Мы ведь, строго говоря, уже не пионеры. За целое полугодие у нас было одно-единственное собрание, да и то вожатая не пришла. На другой день мы узнали (от Вербы), что вожатая должна была сказать, когда нас будут принимать в союз молодежи. И все должны раздобыть синие рубашки. Наконец хоть какая-то перемена.

Отец к обеду явился домой. Я показала ему паспорт, и он подарил мне целлулоидовый кармашек для него. Хотела я заикнуться насчет мохеровой шапки, но вовсе не ради самой шапки, а для того, чтобы наконец-то поговорить с отцом. Не вышло. Он допил кофе и ушел.

Нет, это невыносимо! Я сделала уроки и стала ждать маму. Она возвращается с работы в четыре. Сегодня ей не увильнуть! Поговорю с ней во что бы то ни стало!

Я дождаться не могла, когда она пообедает. Ест она еще меньше, чем я. То-то и похудела за последнее время. Ей, конечно, можно! Но не очень-то ей это к лицу. И левая рука, в которой она держала вилку, дрожала, словно маме холодно.

— Что ты на меня уставилась? — сказала она вдруг.

Я даже вздрогнула.

— Просто ты мне нравишься, — пошутила я, как когда-то в детстве.

Мама положила вилку и поправила косыночку, которую носит под свитер, чтобы не было видно, до чего она худенькая.

— Ладно, не болтай, как сказал бы Иван Штрба, — засмеялась мама. — Марш в свою комнату, книги по тебе плачут! Даже здесь слышно, как скулит физика.

Я обрадовалась, что у нее хорошее настроение, но сегодня мне хотелось поговорить с ней о других вещах. Я, правда, пошла в нашу комнату, но позвала и ее.

— Что-нибудь в школе? — подозрительно спросила она. — Покажи дневник!

— В школе ничего, — сказала я, — а в дневнике то же самое!

— Значит, какие-нибудь новости от мальчиков? — продолжала она расспросы. — Когда придут в гости?

Так вот — Имро не придет к нам. Ему стыдно. Еще бы, не жениться же он собрался? Однако этого я маме не сказала, в этих вопросах даже она старомодна.

Исчерпав все вопросы, она легла на тахту и замолчала. Я мигом подсела к ней.

— Мама, — вырвалось у меня, — почему ты теперь спишь тут?

Я знаю, дети не должны задавать родителям такие глупые вопросы, но раз уж выскочило, что теперь поделаешь? «Несказанное девай куда хочешь», — говорит бабушка, а куда девать сказанное, этого даже она не знает.

Мама долго не отвечала, потом оперлась о локоть и спросила:

— Я тебе мешаю, Олечка?

— Что ты! — испугалась я. — Но раньше вы с папкой разговаривали по вечерам, а теперь не разговариваете. Может быть, потому его никогда не бывает дома!

— Он очень задерживается. — Мама снова легла и закрыла глаза. — Его перевели на другое место, там работы больше.

— Нет! — воскликнула я. — Раньше вы разговаривали, как бы поздно он ни пришел! Почему теперь ты спишь тут?!

Да!!! Почему она мне на это не отвечает?

— Тебе этого не понять, детка.

Правильно, не понять. Потому и спрашиваю. И никакая я не детка! Я должна знать, что делается в семье, а то уйду из дому, не вынесу я этого!

— Если ты не скажешь, — пригрозила я, — то буду ждать отца хоть до полуночи. Или до утра. И он должен сказать мне!

— Успокойся, Олечка, — вздохнула мама, — ничего ведь не случилось.

Вот как, ничего! Вам-то ничего, а я хорошо знаю, какова жизнь у Имро и Ганечки. И у Владо. Взрослым это, может, и ничего. Они думают, детям можно наговорить что угодно. Кто-нибудь, может, и поверит, только не я!

И, усевшись в папкиной комнате, я стала ждать. Сначала слушала радио. Выключила только, когда завели джаз. Не потому, что мне не нравится, но папка его не очень-то обожает. Одно время я даже по дому ходила не иначе как твистом, и он раз даже рассердился: «Приходишь домой усталый, и только и слышишь — твист, твист, ла-ла-ла-ла, твист!» И я в самом деле все время подпевала себе. Правда, то были такие времена, что, как начнет папка меня передразнивать, так я от смеха свалюсь на пол — и всякий гнев у него пройдет. А что теперь?

Мама входила несколько раз, а я, нервничая, делала вид, будто учу физику. Я давно придумала, что сказать отцу. Одно меня мучило: как начать? В девять меня позвали спать. Даже бабушка пыталась урезонить меня. Только я не двинулась с места.

— Ты ложись, мама, — сказала я, — мне совсем не хочется спать.

У меня был начат свитер из старой шерсти, и я принялась вязать. Я составила два кресла, и такое получилолось уютное гнездышко — хоть до утра сиди. Если Йожо может пробродить целую ночь, неужели я не просижу несколько часов?