Я прочла посвящение еще раз и проследила за тем, как слова медленно растворяются на странице. Старый добрый Брэдшоу. Я пару раз бывала в «То была темная и бурная ночь», в основном для практики. В этой повести о морских приключениях действие происходило на борту грузового парохода в Тасманийском море в 1924 году. Выбор был удачен, поскольку книга числилась в нерегулируемой зоне Библиотеки, известной как Зряшные книжки, где помещались произведения, изданные за счет автора. Главное текстораспределительное даже не узнает, что я здесь. Я поставила «Брэдшоу против кайзера» обратно на полку, затем отперла нижний ящик и достала пистолет и ластиковые патроны. Попихала все в сумку, отметила, что уже почти десять, и постучала к Пятнице.

— Милый!

Он выглянул из-за «Ураномании», которую читал.

— Ау?

— Извини, Душистый Горошек, но мне надо обратно в Книгомирье. Это может поставить рецепт возвратного омлета под угрозу.

Он вздохнул и уставился на меня.

— Я знал, что так будет.

— Откуда?

Он поманил меня к окну и указал на три фигуры, сидящие на стене напротив нашего дома.

— Тот, что посередине, — это другой я. Это показывает, что их шанс завладеть рецептом сохраняется. Если бы мы победили, их бы давно не было.

— Не волнуйся. — Я накрыла его ладонь своей. — Я знаю, как важна продолжительность Настоящего для всех нас. Я и близко не подойду к «Крушению „Геспера“».

— Мам, — тихо сказал он, — если ты вернешься домой, а я вежливый, воспитанный и коротко стриженный, не суди меня слишком строго, ладно?

Он боялся, что его заменят.

— До этого не дойдет, солнышко. Я буду защищать твое право быть вонючим и необщительным… ценой собственной жизни.

Мы обнялись и попрощались, потом я проделала то же самое со Вторник, которая читала в постели, хихикая над смехотворными несовершенствами теории относительности. Она поняла, что я отправляюсь в какое-то опасное место, поэтому вылезла из кровати и на всякий случай обняла меня еще раз. Я тоже ее обняла, подоткнула ей одеяло и велела не выставлять Эйнштейна таким уж тупицей, чтобы не казаться самоуверенной нахалкой. Затем я отправилась сказать «до свидания» Дженни и помню, что сделала это, хотя по какой-то причине Пятница и Вторник выбрали именно этот момент, чтобы заспорить о яркости света в холле. Разняв их, я спустилась к Лондэну.

— Лонд, — сказала я, не зная, что еще сказать, поскольку у меня редко случались аварийные вызовы на ковроукладку и изображать, что такой вызов поступил именно сейчас, значило бы откровенно лгать, — ты знаешь, что я тебя люблю?

— Лучше, чем ты думаешь, солнышко.

— И ты мне веришь?

— Конечно.

— Хорошо. Мне надо идти…

— …на срочную укладку коврового покрытия?

Я улыбнулась.

— Ага. Пожелай мне удачи.

Мы обнялись, я надела пиджак и, выйдя из дома, поймала такси до гравипорта Клэри-Ламар. Благополучно успев на капсулу до Сакнуссума, я вынула мобильник и набрала номер, глядя на темные уэссекские пейзажи, пролетавшие мимо с такой скоростью, что редкие уличные фонари сливались в одну оранжевую полосу. На звонок ответили, я помолчала, унимая сердцебиение, и произнесла:

— Это Четверг Нонетот. Я хочу поговорить с Джоном Генри Голиафом. Вам придется его разбудить. Это важно.

— «Остин-ровер» представляет собой две отдельные системы, — объясняла доктор Анна Дрянквист. — Блок транскнижной тяги и книгавигационный протокол. Первое разработали мы, по части второго вам придется просвещать нас.

Был уже почти полдень следующего дня, и блестящая доктор Дрянквист, пространно поблагодарившая меня за то, что я передумала так близко к моменту, когда они уже собирались броситься в неизведанное, наскоро знакомила меня со сложным устройством «ровера».

— Это меньшее, что я могу сделать, — ответила я, держа истинную причину при себе.

Среди лаборантов в то утро поднялся восторженный шумок, и меня за час представили большему количеству специалистов, чем я видела за всю жизнь. Сам Джон Генри Голиаф был на подхвате, чтобы улаживать любые могущие возникнуть у нас проблемы, и испытание тяги уже прошло. «Остин-ровер» приковали к полу цепями и запустили двигатели. С оглушительным ревом «ровер» натянул цепи, а перед ним распахнулась чернильная бездна. Двигатели заглушили, и бездна пропала. Он не мог похвастаться тихой утонченностью майкрофтовского Прозопортала, но определенно производил впечатление.

Это было три часа назад. В данный же момент мы находились в контрольном помещении, и я пыталась объяснить им, какую форму имеет Книгомирье, что было довольно странно, ведь на самом деле это всего лишь моя интерпретация, и меня не покидало ощущение, что если они воспримут мою версию, то она станет постоянной, поэтому я старалась не описывать чего-либо способного вызвать проблемы впоследствии. Я расправила на столе лист бумаги и грубо очертила различные жанры, составлявшие Книгомирье, но без точных привязок — ровно настолько, чтобы нам попасть внутрь, а затем, без особых затруднений, в «То была темная и бурная ночь».

— Ничто — обширное место, — говорила я, не опасаясь преуменьшения, — и по большей части пустое. Повестологи-теоретики подсчитали, что читабельное Книгомирье составляет всего лишь двадцать два процента от видимой книжной материи. Остальное — неразличимые обломки давно утраченных книг, забытая устная традиция и идеи, до поры запертые в головах у писателей. Мы называем это «темной книжной материей».

— Откуда столько нечитанного и нерассказанного?

Я пожала плечами.

— Мы точно не знаем, но думаем, что девяносто восемь процентов мировой литературы стерлось в результате случайной смерти одного рассказчика в железном веке около трех тысяч лет назад. Это было так называемое массовое стирание — мы не видели ничего подобного по масштабу до тех пор, пока человеческое вероломство, огонь и плесень не уничтожили семьдесят пять процентов греческой драмы на границе христианской эры. Я упоминаю об этом потому, что плавание сквозь Ничто может оказаться более коварным, нежели вам представляется: столкновение с утраченным произведением Эсхила или хемингуэевским «чемоданом утраченных рукописей» может привести вашу поездку к мучительному многословию. И пунктуации. Конец.

Доктор Дрянквист проницательно кивнула.

Я обвела небрежной окружностью жанр Морских приключений (гражданских).

— Мы думаем, что эта зона насыщена обломками неизвестного жанра — возможно, кракенских войн, — не сумевшего до конца сформироваться сто лет назад. Дважды в год Морские приключения засыпает мелкими фрагментами идей и кусками внутренних монологов, касающихся важных для беспозвоночных проблем. Особого вреда от них нет, но книгопрыганье через эту зону всегда было несколько тряским. Если мы хотим легко и быстро попасть из Морских приключений во Фронтир, то мы прыгаем не прямо, а через Вестерн.

В таком духе мы беседовали добрых четыре часа. Меня удивило, сколько я знаю о Книгомирье, при том что мне не приходилось сидеть и учить все это, и еще меня удивило, насколько продвинулся голиафовский Транскнижный проект. По договоренности они должны были забросить меня на шестьдесят восьмую страницу «То была темная и бурная ночь», после чего бумерангом вернуться обратно в «Голиаф», а затем ждать моего возвращения и доклада, прежде чем предпринимать дальнейшие попытки путешествий. Я четко изложила свои требования в разговоре с Джоном Генри Голиафом накануне вечером. Они сделают это по-моему или не сделают вообще, и он с радостью согласился уступить мне. Он также предложил своеобразное деловое партнерство, в котором я могла руководить всем проектом «Остин-ровер» и тем, в каком направлении пойдет книжный туризм. Мне эта идея по-прежнему не нравилась, но, поскольку альтернативой являлась массовая утрата всей классики посредством книжных реалити-шоу, пришлось изобразить согласие. Я обещала Джону Генри обсудить подробности по возвращении. Весь день меня грызли сомнения насчет сюсюканья с «Голиафом», несмотря на их мольбы, и во время обеденного перерыва я зашла в столовую для служащих, где по телевизору шла программа, посвященная исключительно предстоящему реалити-шоу по «Гордости и предубеждению».