Она смотрела на меня, как будто я был чудовищем. Убийцей. Я не мог знать, что творится у нее в голове, но я видел блуждающий взгляд, дрожащие губы; в этой комнате опять поселилась болезнь. Мир сверкал и переливался. Тысячи крохотных листков бумаги вылетали из телевизора, как во время парада на Бродвее, они порхали, отбрасывая металлические отблески, падали на кресла, стол, диван, подхватывали их и увлекали за собой в воздушной пляске, серебристые молекулы, радужные чешуйки, засасываемые сквозняком, закручивающиеся столбиком, как снежные хлопья, голос Крон-кайта управлял ими, его голова испускала ослепительные лучи, проникавшие в мозги телезрителей, маскировочные конфетти искрились в свете прожекторов, пляска стальных лун и алюминиевых комет становилась все неистовее, сияющие клинки ракетами взмывали вверх и сливались воедино, серебряные ручьи стекали по стенам с потолка — и возвращались в вены Тины.
Это было не просто инстинктивное движение. Я вдруг закатил ей звонкую пощечину. Она зашаталась и упала на диван. Она даже не вскрикнула, но я видел ненависть в ее глазах. Потом она согнулась пополам и обхватила голову руками.
Я выключил звук телевизора и подошел к ней. Она неподвижно сидела на диване.
— Тина!
Она не ответила. Я осторожно провел рукой по ее волосам. Она подняла голову: в глазах стояли слезы.
— Сядь, Джек. Сядь рядом со мной.
Я опустился на диван. Она сразу положила мне голову на плечо. Я притянул ее к себе.
— Не надо на меня сердиться, — произнесла она. — Сегодня ночью опять приходил тот человек.
Я почувствовал, что она дрожит.
— Какой человек?
— Не знаю. Его лицо как в тумане. Это бывает ночью, в спальне. На кровати разложены какие-то вещи… Он подходит к кровати, на которой лежу я. Я не могу разглядеть его лицо, но я его не боюсь. Он садится на кровать, я чувствую к нему доверие… Он ласково заговаривает со мной. Тихо перебирает мои волосы, это так приятно… Его рука гладит мне шею, потом опускается ниже, на спину, и я вздрагиваю от удовольствия…
Она говорила медленно, заторможенно, словно во сне.
— Тина, кто этот человек?
— Не знаю. Я в ночной рубашке, и так странно чувствовать на себе эту большую руку. Он говорит: не бойся. Теперь его рука у меня спереди, трогает ноги выше колен, меня еще никогда там не трогали, я чувствую горячее прикосновение и не понимаю, зачем он это делает…
Голос Тины звучал тихо, сдавленно. У него переменился тембр: теперь это был тоненький, почти детский голосок.
— Ты не видишь его лица?
— Нет, я не вижу его лица, но я его знаю… Он говорит: не бойся, целует мои волосы, плечи… Он задирает мне ночную рубашку — не понимаю почему, он же не доктор. А сейчас… Зачем он повернулся ко мне лицом?
Кажется, он хочет меня задушить… Но я… я не хочу… я не хочу этого! Я не…
Тина закричала. Она рывком высвободилась и посмотрела на меня страшным взглядом.
— Я вижу его лицо, Джек, вижу… О нет…
— Что ты видишь, Тина?
Она уставилась на меня безумными глазами.
— Это ты, Джек. Ты!
Прошла неделя, и я сдался. Я не спорил, когда она заявляла, что у одного из преследующих ее призраков мое лицо — это был симптом болезни. Я даже мог бы полюбить эту болезнь. Но на моих глазах разрушалась сама личность Тины. Бредовые тирады, бесконечная смена нарядов, приступы идиотского смеха, телефонные звонки в любое время дня и ночи, наркотическая эйфория, словно отрывавшая ее от земли, дикие вопли — все это вымотало меня до предела. Чтобы приспособиться к ней, надо было тоже принимать таблетки, тоже резвиться на краю пропасти. Ее приняла к себе большая семья, в серебристых одеждах, со своими ритуалами, своими гаденькими секретами, своими наглыми притязаниями, своей тихой тиранией. Тина как будто говорила на одном ей понятном языке, она держала меня на расстоянии, словно я был с другой планеты, принадлежал к другой расе, словно у меня были другие радости и печали. Она теперь испытывала влечение только к своему зелью — влечение гораздо более властное, чем то, которое когда-либо могла испытывать ко мне. Наркотик вытеснил меня из ее жизни, острым крюком впился в ее нутро, разлился по жилам, швырял ее из угла в угол, как тряпичную куклу. В ней притаилась серебристая змея, которая безраздельно владела ею, плевалась ядом из ее рта. Я ненавидел эту зверюгу. Она выедала Тину изнутри, и так должно было продолжаться до тех пор, пока от девушки не останется одна дрожащая оболочка, хаос разрозненных молекул. Я был зол на самого себя: я превратился в раба, раз за разом покорно принимавшего все, что наркотик творил с Тиной. Раньше я верил, что между двумя людьми, сколь бы они ни были разными, всегда есть точка соприкосновения, подобно тому как на границе между двумя государствами существует пункт перехода. Но теперь переход был закрыт.
Тина захотела снова пойти на «Фабрику». Я сказал, что не пойду с ней. Эта сцена повторялась несколько дней подряд. Тина вела против меня войну, и так или иначе она непременно бы победила. Я не хочу говорить о ней плохо. Я вообще больше не хочу говорить обо всем этом. Была в моей жизни зима, когда я попытался вернуть женщину из царства мертвых. Она еще жила, как жила Эвридика в кромешной тьме преисподней. Я знаю, бывает, что угасшая любовь разгорается с новой силой, а война после перемирия бушует еще страшнее. Этим заполнена наша жизнь: роковая случайность и разлука, нечаянная встреча и воля к счастью. Вы можете однажды увидеть женщину — и состариться рядом с ней. А можете в один прекрасный день полюбить ее, потом вдруг потерять, потом опять встретить и начать все сначала. Я никому не пожелаю такой любви, какая была у нас с Тиной. Все, что досталось на мою долю, — это грязь и мучения.
У меня в гостиничном номере зазвонил телефон. Кейт Маколифф хотела со мной увидеться. Она звонила, пока меня не было, и телефонистка записала время и место встречи: завтра, в баре на Шестьдесят шестой улице.
Я пришел вовремя. Бар оказался унылым и неуютным. Кейт уже сидела за столиком. Она одарила меня благодарной улыбкой, но чувствовалось, что она напряжена. На ней был какой-то бесформенный свитер.
— Рад вас видеть, Кейт, — сказал я.
— Я тоже рада, Жак. Вы что-то неважно выглядите. Хотите кофе?
— С удовольствием.
Подошел официант и принял заказ.
— Я позвала вас сюда, — нерешительно начала она, — потому, что… не подумайте, будто я пытаюсь контролировать Тину, но я…
— Тину никто не может контролировать, — перебил я.
Она слегка покачала головой.
— По-вашему, как она сейчас? — как-то вдруг спросила она.
— Странный вопрос. Вы и сами можете на него ответить.
Кейт подняла на меня усталые, печальные глаза.
— Я пытаюсь на него ответить уже двадцать лет.
— Вы так и не найдете ответа, Кейт.
— Знаю. Мне кажется, я уже осознала это.
Официант поставил на столик две чашки дымящегося кофе. Он с завистью пялился на Кейт.
— Сахар? — предложил я.
— Нет, спасибо. Мне надо вам кое-что сказать, Жак.
— Да?
— Кейт пристально взглянула на меня.
— Хочу поблагодарить вас за то, что вы остались в Нью-Йорке.
— Мне нужно было написать несколько статей.
Кейт слегка усмехнулась.
— Да, конечно. Но вы ведь понимаете, что я хочу сказать.
Я промолчал. Кофе был хорош, почти такой же крепкий, как итальянский эспрессо. На улице работало радио, слышалась музыка.
— Вообще-то я хотела поговорить о другом, — продолжала Кейт. — Скоро я уеду из Нью-Йорка.
— Куда же вы направляетесь?
— «Нью-Йорк таймc» посылает меня в командировку.
— Куда именно?
— Во Вьетнам.
Я чуть не поперхнулся.
— Вас?
Она строго посмотрела на меня. Я задел ее самолюбие.
— Да, меня. Вы, наверно, в курсе, что наша страна ведет войну? Быть в курсе — это ваша профессия, не так ли?
Это уже звучало как издевательство. Я был потрясен. Кейт Маколифф покидает Пятую авеню, чтобы отправиться в Тан Сон Нхут!
