Это не эротично. Нет-нет.

Юдит прыгает обратно в постель. Глаза её от ярости полны влаги, а в голосе слышится истерика.

— Не обращай внимания на их вопли!

— Хмм…

— Ну, давай же! Делаем что начали!

— Хмм… хмм…

— Юдит, не делай этого! Пожалуйста! Пожалуйста! Не с ним! Не сейчас!

— Сейчас же открой дверь! Или я её высажу!

Там, за дверью, становится всё оживлённее.

— Sorry, — я указал на мой увядший пенис и добавил, что я очень чувствителен к обстановке.

Теперь отец бьётся о дверь плечом. Руммс! И ещё раз. Руммс! Нет, правда, настоящий сумасшедший дом.

— Быстрее, одевайся! Уйдём куда-нибудь в другое место.

Она кивает и трёт глаза, чтобы выжать из них лишнюю влагу. Руммс! От такого грохота иному и дурно может стать. Руммс! Мать стучит по дереву своими тяжёлыми шлёпанцами, но получается слабо, и она продолжает выхныкивать своё «пожалуйста» и «нет».

Руммс!

Я-то кое с чем уже обвыкся… Руммс! А есть люди, которые никогда ничего подобного не испытывали. Руммс! Бедняжки.

С балкона можно спрыгнуть на крышу гаража, а оттуда — на подстриженный газон. Никаких проблем.

Рука об руку мы бежим сквозь шёнебергскую ночь, Юдит выплакивается до опустошения, а её грудная клетка пышет жаром на пятьдесят метров, ей надо передохнуть, потом мы бежим дальше, и я знаю, что это лучший бег за всю мою жизнь, и он в миллионы раз лучше, чем была бы эта несостоявшаяся дефлорация, это само счастье, этот бег, это бегство, когда не с пустыми руками, когда они держат добычу, это ликование, и красота, и радость.

Бежать, бежать.

К каждому из наших чувств накапливается тысяча комментариев. В один прекрасный день ты испытываешь чувство и одновременно слышишь комментарий. Мозг выбирает самое подходящее — из кинофильмов, из книг, из слоганов. Мы — зеркальные кабинеты перед проектором.

Но сейчас ни один комментарий не пробивается к моему сознанию. Ни звука. Ничего не приходит в голову, ничего не лежит поперёк дороги. Настоящее счастье. Такое счастье. Какое счастье, что мне удалось его испытать…

— И куда же мы теперь? — спрашивает Юдит.

— У нас есть двести марок. А тут полно всяких пансионов.

— Я больше никогда не вернусь домой! Никогда больше!

— Ну и прекрасно!

— Что же мне делать?

— Хмм… Я не хочу тебе ничего навязывать, но если бы ты меня любила, всё было бы намного легче…

— Ну, хорошо! Тогда считай, что я люблю тебя…

Победа!

Победа. Хмм..

Я открываю дверь и выхожу на балкон, подставляю себя ветру и мурлычу мелодию.

Моя нагота очень слабо защищена от взглядов. Но кому есть до этого дело? Мне нет. Я наг и нов и имею все шансы. Каменный пол балкона приятно холодит стопы, стоит глубокая ночь, мои руки опираются о перила, я крошу пальцами землю в цветочных горшках и поглядываю вниз на красные задние огни, которые удваиваются, когда весь этот железный поток начинает тормозить.

Таким голым я не был с тех самых пор, как сидел на берегу круглого Экскаваторного озера и смотрел в огонь костра. Весь мир тогда лежал передо мной и казался достойным завоевания, как женщина.

Юдит спит, ночь нашпигована глупыми вопросами, от которых никому нет никакого проку.

На бульваре шлюхи празднуют окончание рабочей смены, но есть ещё люди, которые прохаживаются в поисках, — ищут что-то такое, что надеялись здесь найти.

Я всех их люблю. Даже самых противных. Это правда. Я люблю их. Если в чём и состоит мой злой рок, так это обречённость на любовь.

Как часто я объявлял им войну и выкрикивал им в лицо свою ненависть! Но на самом деле всё было не так, меня только нужно было правильно понять.

Да это и самое разумное — любить их. Нельзя же всех убить. Это потребовало бы непосильно многого. Несколько попыток было предпринято — и не так уж далеко они привели.

Нагому и новому в последней летней теплоте всё кажется достойным рукопожатия, и борьба в воспоминаниях переплавляется в игру… как юные львята, которые валяются и грызутся в траве саванны.

Генеральная амнистия. Всем всё отпускается. Я вас побивал, но покончим с этим. Это была славная битва. Задним числом молено воздать ей должное.

И когда я вознёс мои пальцы и благословляюще творил крестное знамение над этой пустыней, а гиены собирали падаль, я заметил, что я не один на этом балконе.

Слева рядом со мной сидел на корточках некто — скрючившись, упершись лбом в колени.

Грабитель! Соглядатай! Подслушивающий! Или кто?

— Добрый день, Хаген! — сказал он низким голосом, не поднимая головы.

— Но сейчас ночь, чёрт возьми! — визгливо отругнулся я.

— И солнце светит для других. Мы уже знаем это.

О нет. Это он. Он нашёл меня. Мне надо куда — нибудь присесть. Мне дурно. Я озираюсь на балконе в поисках оружия. И тут он поднимает лоб. Темнота ещё скрывает его черты. Но я думаю, он улыбается.

— Ирод?

Он кивает. Потом включает карманный фонарик и светит мне прямо в глаза так, что я вообще больше ничего не вижу.

— Полиция сейчас очень занята, — сказал он. — Свыше двух сотен человек пришли к ним и заявили на себя. Каждый из них утверждает, что он — это я. Мои эксперименты и исследования обесценились, стали бессмысленными. Вся моя жизнь низведена к ничтожному результату из-за каких-то жалких воображал…

Что он хотел мне этим сказать?

— Ты хочешь меня убить? — испуганно спросил я. Неужто так быстро после победы приходит смерть?

— Убить? Я? Тебя? Как такое могло прийти тебе в голову?

Я пролепетал что-то насчёт ночи, нашпигованной вопросами. Он грубо перебил меня:

— Прекрати молоть эту чепуху! Мы же не на викторине «вопрос-ответ».

— Чего же ты тогда хочешь?

— Я хочу услышать окончание истории. Расскажи мне!

— Какой истории?

Он раздражённо вздохнул. Если бы я не был голый, я бы наделал в штаны от страха.

— Что случилось с мальчиком потом, после того, как он ушёл от японских шлюх? Что?

— Ах, это? Ну, как уже было сказано, потом были другие сигареты и другие улицы, и…

— Что «и»?

— Ну, да, потом мальчик, а вернее, не кто иной, как я, отправился тогда… Э-э…

— Куда?

Он угрожающе поднялся и ткнул мне фонарь прямо в лицо.

— Да, итак, я отправился и стал искать себе пристанище, и… и…

— Вот именно это меня и интересует С этого места рассказывай во всех подробностях.

Меня бросает в жар.

— Так вот, мальчик, а вернее, не кто иной, как я… снял комнату…

— Почему?

— Я… я…

Моя голова липко отвернулась и вжалась в угол балкона.

Ирод отвёл свой карманный фонарь чуть подальше от моего лица, и голос его стал немного помягче.

— Итак, определились: то был ты, и то была комната. Какая это была комната — большая?

— Ну, так, примерно восемь квадратных метров… может быть, девять.

— Так она была большая или маленькая?

— Мне казалось, что большая, да.

— В ней было пусто?

— Почти. Там стояли кровать и шкаф.

— А стены были белые?

— Когда-то давно точно были белые.

— И что, ты вошёл в комнату и закрыл дверь?

— Да.

— А что ты сделал потом?

— Ну, если мы не на викторине…

— Не на викторине! — прикрикнул он на меня и увёл луч света повыше над моей головой.

— Ну, хорошо, хорошо, потом я открыл окно, потому что воздух в комнате был застоявшийся, затхлый.

— А потом? Потом? Мальчик, я что, должен вытягивать из тебя каждое слово клещами?

— Потом., потом… Что же было потом? Ах да, я застелил постель. Потом зашёл кто-то из моих друзей, который случайно жил неподалёку. Он принёс мне подарки бутылку пива «Паулянер» и стакан «Пилъз» — и то и другое было завёрнуто в алюминиевую фольгу. Это были мои первые собственные хозяйственные предметы. Потом он мне помог принести со свалки стол. Стол был круглый На той же свалке для крупногабаритного мусора мы взяли и стул, но потом отнесли его обратно, потому что комната уже и так была забита, а сидеть можно было и на кровати. После этого я разобрал свои вещи из пластикового пакета Там были карманные шахматы, я положил их на середину стола. Было пять пар дешёвых носков, их я положил на верхнюю полку шкафа Мой паспорт и свидетельство о рождении которые имели уже изрядно потрёпанный вид, я положил в другое отделение шкафа. После этого я закрыл шкаф на ключ. Я открыл бутылку пива «Паулянер» и налил его в стакан «Пильз», при этом немного пролилось через край Я вытер лужу моим старым носком, сняв его с ноги.