Мальчик по-настоящему наловчился объегоривать родню и продолжал совершенствовать свою технику.

Только с Куни у него всегда выходила плачевная осечка.

Однажды даже мать подпела ему:

— Кажется, он не на шутку полюбил эту собачку!

Старуха, однако, совершенно безучастно взирала в потолок, продолжая очернять ту ветвь родни, которой она пренебрегала.

И вот она умерла, её увезли Наконец-то. Злую бабу забрали отсюда.

Мальчик открыл стеклянную дверцу, медленно поднял руку, затем быстро схватил собаку, стиснул её и почувствовал, как в нём поднимается победное ликование.

Он ласково трепал зверушку по голове.

— Теперь ты у меня, собачка. У меня не будет настоящей собаки, потому что мы живём в высотном доме, зато у меня теперь есть ты.

Он закрыл дверцу и оглянулся. Тускло блестевшие деревянные половицы гневно скрипели от каждого его шага. Он присоединился к родителям и родственникам, которые обыскивали шкафы и выдвижные ящики, выгребали их содержимое и сортировали его на «пригодное» и «хлам». Какие-то мелочи мальчик совал себе в карман. Ему достались: кусочек красного сургуча и штемпель без гравировки. Странный кубик с цифрами 2, 4, 8, 16, 32, 64, а ещё деревянная юла.

Это было настоящее приключение.

Мальчик побрёл на кухню, где дядя как раз очищал один шкаф, роясь в тарелках, бокалах, чашках и рюмках.

Именно в этот момент и обнаружились деньги — синие и коричневые купюры, спрятанные в сахарнице.

Мальчик тут же, играя в герольда, громко возвестил:

— Вот они! Мы их нашли!

Будь он немного поопытнее, он бы молча следил за дядей, чтобы в случае, если тот поведет себя нечестно, войти с ним в долю. Пополам.

А так все устремились на кухню и принялись считать деньги.

Кто-то сказал:

— Шесть тысяч.

Другой:

— Не может быть, чтоб это было всё!

И продолжали искать дальше, переворачивая всю квартиру верх ногами, выворачивая всё наизнанку. Но наличности больше не было.

Разочарование глубоко врезалось в лица взрослых. Отец заподозрил соседку. Тётя уверяла, что безобидная соседка вне подозрений. Провели последний поиск под вспучившейся полосой линолеума, после чего мать сказала:

— Она всё промотала!

А тётя добавила:

— Давно надо было сообразить, что такая никому ничего не отдаст, даже после смерти!

Они снова заперли квартиру и отправились обедать в столовую неподалёку от крепости. После этого они сняли в отеле недорогую комнату.

Там и сели делить. Дети играли на полу с юлой а взрослые сидели за круглым столом, перед ними лежала кучка сине-коричневых денег, а еще оставшиеся от Куни драгоценности и несколько ценных бумаг.

Начались переговоры Сговорились неожиданно быстро. Драгоценности перешли в распоряжение матери, хоть они и были старые, безвкусные — чистый китч. Зато нюрнбергской семье достались наличные деньги за исключением тысячи марок. Наименее ценная мебель была определена к продаже.

Стороны разошлись, довольные друг другом.

А перед этим наступил великий час для подрастающего поколения. Их позвали к столу и отдали им мелочь — серебряные и медные монеты Сколько было радости! Каждому из них досталось по 17 марок 20 пфеннигов.

Погребение было назначено на следующий день, потому что Куни уже и так два дня после смерти пролежала в своей постели.

Мальчик спал спокойно и во сне ничего не видел.

На следующее утро в кладбищенской церкви собралось около дюжины посетителей — больше, чем ожидалось.

Перед ними стоял сосновый гроб, рядом с которым священник произносил какую-то незначительную речь.

Мальчик неотрывно смотрел на гроб. В своём кармане он нащупывал собачку. Наконец-то она принадлежала ему! Но теперь она больше ничего для него не значила — это была всего лишь игрушка для маленьких детей. Обладание оказалось скучным. Но зато каким чудесным было завоевание! Мальчик провёл своё первое этимологическое изыскание, обнаружив «войну» в корне слова «завоевание».

Внезапно он заметил рядом с собой плачущих женщин. Они всхлипывали, и их скорбь передалась ему. Две тяжёлые слезы скатились по его щекам.

После отпевания гроб вынесли и опустили в могилу. Каждый из присутствующих мог бросить на гроб лопату земли.

Прощаясь на кладбищенской стоянке для машин, дядя вложил в ладонь мальчика двадцатку — так, чтобы родители не заметили потому что всё, что превышало пять марок, немедленно изымалось и перекочёвывало на сберкнижку, предназначенную для бесконечно далёкого будущего.

Ритуал получения подарка был исполнен до конца. Рука отмахивалась, лицо выражало радостное ошеломление: «Та-а-ак много… Нет… это правда чересчур…» Всё это произносилось шёпотом, и тем радостнее дядя зажимал ладошку племянника и таял от удовольствия.

В отличие от умершей Кунигунде среди тех, кто стоял у её гроба, не было жадных. Они легко и охотно отдавали. Нужно было только уметь подобающим образом благодарить.

Такая замечательная газовая плитка, последняя роскошь, самое почитаемое действующее лицо — из второстепенных, — характерная актриса, вечно изображавшая для нас люкс посреди чернильно-чёрных могильных ночей… Теперь ты почила в бозе, пришёл тебе каюк, назад ты не вернёшься никогда.

— Свинюги! Я их урою!.. Потопчусь на их тыквах! Спалю их вагончики на фиг!

Фред никак не мог успокоиться. Мы лишились спального места, лишились газовой плитки, а эти строительные рабочие явились с неприемлемым численным превосходством. И всё из-за лужи, которую Эдгар наблевал на свежий бетон. Лужа — это самое подходящее слово; уж если Эдгар рыгает, то в его лужёной глотке булькает, как в водосточной трубе.

Стоит только человеку показать, что содержится у него внутри, как у всех добропорядочных граждан начинается истерика.

И вот снова ночь, а мы без ночлега. Спаслись бегством в Английский сад.

— Куда бы нам податься? — говорит Лилли, кутаясь в свой шарф.

— А как насчёт бункера? — спросил Том.

— Бункер закрыт, — говорю я. — Наш приличный город находит нежелательным, чтобы мы ночевали в бункере. Нечего нарушать мир и спокойствие.

Эдгар валится на землю и хихикает. Повалялся, встал, обошёл нас по периметру квадрата, остановился, принялся помавать руками, изображая сцену безумия из старинной трагедии, и, запинаясь, твердить — как он это делает вот уже несколько дней:

— Где же Лиана? Никто её не видел? Где она? Что с ней? Лиа-а-ана!

Эдгар ищет её в кустах и в долине ручья, взбирается на причудливые стальные перила мостика и разглядывает уток в пруду.

Мы находимся неподалёку от Китайской башни; парк трещит по швам от изобилия гуляющих, все явились сюда праздновать его двухсотлетие.

На берегу пруда построили сцену. Блюз-джаз чередуется с дикси-капеллой. Лужайки и дорожки затоплены парочками всех возрастов, сидящими и гуляющими в обнимку.

— Лиа-а-а-на!

Эрик оглашает своими воплями все окрестности. Скоро зароется в землю и будет вопить в самую глубь земли.

Вот начался фейерверк. Все парочки останавливаются и смотрят, задрав головы вверх. Небо наполняется искрящимися красками.

Разноцветная эякуляция среди медлительных дождевых туч.

Фейерверк горит слишком высоко, от него не согреешься. Том трогает меня за плечо:

— Смотри, Эдгар на пределе…

— Не мешай, он так чудесно страдает. По — настоящему стильно.

— Тебе это нравится?

— Да. Ты только посмотри! Истинно верующий человек.

Эдгар пристаёт к прохожим, спрашивает о своей возлюбленной, мечется от одного к другому, цепляется за брюки и юбки и делает отчаянные попытки описать Лиану при помощи жестов: вот такого роста и такая тоненькая… Но все только плечами пожимают.