— Почему же ты мне ничего не сказал?

— Я только сейчас это почувствовал.

— У меня, правда, почти ничего нет в доме! — жалобно воскликнула мать и заглянула в холодильник. — Разве что несколько бутербродов?

— Отлично.

— Ну и прекрасно… И, пожалуйста, не стесняйтесь…

Она подходит к шкафу, достаёт приборы и тарелку. Юдит строит недовольное лицо и упирает руки в боки.

— Мам, ты можешь спокойно идти спать! Мы справимся сами!

— Дочь, ты только говоришь так, а на самом деле позволяешь своему гостю умереть с голоду. Так не поступают, это не дело.

— Но мы правда обойдёмся без тебя! Я всё сделаю!

Юдит повышает голос. У матери обиженно опускаются уголки губ.

— Ну, хорошо. Тогда делай, а я пойду постелю постель. И подумай о том, что тебе завтра утром в школу.

— Да, мам.

— Спокойной ночи обоим!

Она уходит, стуча своими шлёпанцами. Юдит ставит на стол хлеб, масло, колбасу и сыр.

— Понимаешь, она действует мне на нервы!

— Она такая же, как тысячи других матерей. Бывают и похуже.

— Может быть. С тех пор как я вернулась сюда, она старается быть чёрт знает какой либеральной, на самом же деле она наверняка испытывает к тебе отвращение.

— Это по ней отлично видно.

— Столько лжи и притворства! — Юдит ударила рукой по столу.

— Но это же так приятно, — говорю я, намазывая хлеб.

— Ты думаешь? Я готова поспорить, как только ты исчезнешь, она в каждой второй фразе так и будет стараться ужалить меня, уязвить: каких испорченных типов я сюда привожу…

— Скажи ей, что у меня есть бунгало в Швейцарии.

— А потом она начнёт спрашивать, откуда я тебя знаю, и чем ты занимаешься, и часто ли я с тобой встречаюсь, и принимаешь ли ты наркотики, и убиваешь ли маленьких детей, и ещё бог знает что…

— О-о-о-ох… Бедное моё, измученное создание…

— Не смейся надо мной! Ешь давай!

— Есть в этом доме горчица?

— Боже мой, неужели ж нет!

Юдит суёт мне под нос баночку горчицы и садится. Она очень привлекательна, когда гневается. Она сжимает маленькие кулачки. Я наслаждаюсь едой. Мне вкусно. Я преуспеваю.

Мать возвращается. Она уже втёрла остатки крема в свои желтоватые слои кожи и сменила халат на домашнее белое платье с мшисто-зелёными горохами.

— Итак, постель готова. Когда вам нужно завтра встать? Я заведу для вас будильник.

— Хмм… мне надо сперва заглянуть в мой ежедневник и посмотреть, что у меня назначено на завтра. Но думаю, что с утра не так много…

Она стоит, прислонившись к двери, и смотрит, как я ем, скрестив руки на груди.

— Вкусно?

— Очень.

— Должно быть, вы не на шутку проголодались.

— Ода.

— У вас сейчас трудности, как сказала моя дочь?

— Не стоит упоминания. Она преувеличивает.

— А, вот как…

В кухне воцаряется напряжённая тишина. Я почти рад, когда она задаёт следующий вопрос:

— А откуда вы знаете друг друга — если я могу об этом спросить?

— Нас вместе арестовали, — говорю я, дожевывая.

Юдит сперва кусает губы, а потом невольно улыбается.

— Ах? Так, значит, вы из Мюнхена?

— Именно так.

— Это, должно быть, тако-о-ой красивый город! Мы с мужем когда-то даже собирались туда переехать. Лет пятнадцать назад, как раз перед тем, как купить этот дом.

— О-о-ох, он давно уже не тот. Был когда-то красивый город, в незапамятные времена. Но потом туда переехало слишком много народу.

Юдит злорадно смеётся. Мать строго глядит на неё. У Юдит такой приятно мягкий, такой гуттуральный смех. Как в замедленной съёмке полёт дельфина, переведённый в звуки.

Мать хочет сменить тему.

— Не хотите ли чего-нибудь выпить?

— С удовольствием.

— Да, только скажите, чего именно! Может быть, разливного лимонада?

— Хмм… нет, от него, боюсь, мне будет плохо.

— Может быть, пиво?

— Вот это было бы превосходно.

Она, по-утиному переваливаясь, идёт к холодильнику и ищет, почти что залезая внутрь.

— Странно. Там же было одно пиво! Наверное, муж выпил. Мне очень стыдно. Теперь мне даже нечего вам пред ложить…

— Если бы у вас нашлась, может бьггь, бутылка вина… Скажем, итальянского…

— О, о да, конечно, само собой разумеется… Об этом я как-то не подумала. Подождите, я сейчас…

Сразу после этого мы слышим, как её тяжёлые твёрдые шлёпанцы громыхают по лестнице, ведущей в подвал, и скрипят. Юдит отрывает свой зад от края раковины, идёт через всю кухню, останавливается у меня за спиной и обвивает руками мою шею.

— Ты самая настоящая жопа… — лукаво шепчет она мне прямо в ухо.

— Ничего настоящего на свете больше не осталось.

Мать, запыхавшись, входит на кухню и достаёт из выдвижного ящика штопор.

— Дайте-ка мне! — властно говорю я. — Я сам открою. У меня есть в этом деле некоторый опыт.

Мать одарила меня самой фальшивой улыбкой со времён Йозефа Геббельса и втайне пожелала мне мгновенной остановки сердца. Потом она стала искать, с очевидной яростью, зрительного контакта со своей дочерью. Но та упорно смотрела в потолок. Вино имело слегка затхлый запах. Я недоверчиво принюхался, во всём прочем ведя себя сдержанно. Ничего нельзя преувеличивать.

— Ты можешь спокойно оставить нас одних, мам!

— Юдит, ты тоже можешь взять себе бокал, да? И после этого, пожалуйста, отправляйся в постель. Завтра шко-о-ола.

— Мам, мы с тобой в последние недели много раз всё это обсуждали…

— Ну, хорошо. Я рассматриваю сегодняшний вечер как исключение, да? Но ведь это не войдёт в правило, верно?

— Мам, да уйдёшь ты наконец?!

— Скажи, пожалуйста, как ты со мной разговариваешь? В присутствии посторонних!

Она было двинулась, пошатываясь, отступила на несколько шагов в прихожую, но схватилась за кованую решётку, через которую прорастал, цепляясь, домашний плющ. С увлажнившимися глазами она вернулась назад.

— Вот что, если новые обычаи приобретают такую форму выражения, то я с ними не согласна!

— Я сказала тебе это в самой любезной форме, потом в сдержанной форме, но ты притворилась глухой! Теперь не обижайся!

— Дочь, смени, пожалуйста, тон!

— До тебя доходит, только если ударить тебя штакетиной по голове!

Я между тем прихлёбываю вино. Дешёвое «кьянти». Супермаркет «Тенгельман», три марки девяносто девять пфеннигов. Напомнило мне о моей юности. Издав удовлетворённую отрыжку, я беру слово.

— Дорогая госпожа, вы не должны воспринимать её слова с такой серьёзностью. Не далее как сегодня Юдит говорила мне, что ей всё в её жизни очень нравится. Она отозвалась обо всём с похвалой, и я видел, что её благодарность искренна. Вы можете быть абсолютно спокойны за неё. Она просто не знает, как ей правильно выразиться.

— Ах ты, жопигца!

— Юдит! Что у тебя за выражения?

— Оставь меня в покое, мам!

— Что тут за крик?

На кухню вошёл отец. На нём был синий махровый халат; он явился босиком, с очками на носу, с парусообразными ушами и длинным носом, кончик которого почти закрывал верхнюю iy6y. Худая, энергичная фигура, с сединой на висках. Он огляделся.

— Юдит привела с собой друга. И ведёт себя невоспитанно! — выдавила его жена.

— Вы хоть на часы-то смотрели? Могу я рассчитывать на покой в этом доме? — Он протянул мне вялую руку: — Добрый вечер, господин…

— Хаген.

— А тебе следовало бы надевать комнатные туфли! Ты простудишься на холодном полу!

— Но это уже моё дело, разве нет?

Он метнул в сторону своей жены уничтожающий взгляд, который она без усилий выдержала. Я налил себе ещё один стакан.

— Идём, — сказал папа, обращаясь к маме, — оставим детей одних!

Он удаляется. На кафеле остаются потные очертания его ступней, которые тут же высыхают. Юдит берёт себе фужер с зелёной ножкой, наливает вина и одним махом опрокидывает его внутрь.

— Юдит!

— Мам, замолчи, а?

— Да ты же так превратишься в пьяницу!

— Если ты здесь задержишься ещё хоть на секунду, то уж точно превращусь!