— Каким образом?
— Ваше письмо, месье Борель! Во всю жизнь мою я не получал подобного…
Уэллер пошевелил вилами последние, наполовину сгоревшие связки. Прищурив глаза, он отер лоб и объявил:
— Ну и жара! Уф! Скоро уж лето, как приговаривал снеговик, пока таял…
Диккенс от души хлопнул меня по плечу и захохотал во все горло.
Джорджина Хогарт не столько ела, сколько отирала губы. Она относилась к пище, как к докучливым визитерам, которых приличия заставляют принимать, но отбытия которых ожидают с нетерпением — и взглядом, прикованным к часам. Что касается Диккенса, то он орудовал своей вилкой с деревенским энтузиазмом. Меню было пиквикское: просто, сытно и вкусно. Бараньи котлеты, тушеные овощи и пирог с вишнями; ко всему — охлажденная вода и немного пива.
— Мы дойдем до самого Кулинга и вернемся по шоссе.
Джорджина положила вилку и расстреляла меня взглядом, словно это я сказал.
— До самого Кулинга, Чарльз! Но об этом и думать нечего! Ваша подагра!
— Моя подагра ведет себя превосходно! И я ощущаю себя легким, как эльф. Посмотрев, как горит вся эта старая макулатура, я помолодел на двадцать лет… моему внутреннему локомотиву требовался этот огонь радости! К тому же я должен поддержать честь Англии перед лицом месье Бореля… Французы же известные ходоки!
После некоторых прений было решено, что Уэллер последует за нами на повозке — на случай несвоевременного явления приступа подагры.
— Но она нам не нужна, Джорджина. Повторяю вам: я чувствую себя превосходно!
С первых же сотен метров он учинил демонстрацию. Он был замечательно легок на ногу и, несмотря на малый рост, широко шагал. Его размеренный шаг, ритмизуемый размахами трости, создавал обманчивое впечатление неспешности, но очень скоро я уже был в поту и понял, что придется стиснуть зубы, чтобы не отстать. Какое-то время дорога вела нас через поля. Он смотрел прямо перед собой и, казалось, не обращал внимания на окружающий пейзаж. Однако позднее, ближе к вечеру, он помянул замеченное им в поле чучело, наряженное в корсаж от женского платья и мужские панталоны, — я его даже не увидел. Мы вошли в лес, не умеряя аллюра и не разменявшись ни единым словом.
На вершине одного пригорка, чтобы отдышаться, я прибег к жалкой хитрости: у меня «развязался cнурок»… Разогнулся я слишком резко — голова пошла кругом, колени задрожали… опять это проклятое головокружение! Я закрыл глаза. И, вновь открыв их, был почти удивлен, увидев Диккенса. Он стоял, опираясь на свою трость, скрещивал и перекрещивал ноги и насмешливо поглядывал на меня.
— Итак, вам, стало быть, нравится мой «Пиквик»…
Ни один человек во Франции [даже Аврора] не позволил бы себе так выразиться. Но мне тут же пришло на ум, что я люблю книги Диккенса именно за их шероховатость и грубость.
— Да. Для меня это лучшая ваша книга.
Обычно писателям не слишком нравится, когда кто-то восторгается их ранними сочинениями. Самые злые критики часто начинают со скупой похвалы какому-нибудь роману, опубликованному автором сорок лет назад, который хвалят только для того, чтобы тем более раскритиковать последний опус, — в точности так, как сделал Джеймс в «Нэйшн». Но в тот самый миг, когда я уже готов был пожалеть о своей откровенности, Диккенс улыбнулся.
— Вы весьма хорошо говорите о нем в вашем письме… лучше, чем многие лондонские критики… А вы знаете, что, когда я писал первую главу, у меня не было и малейшего представления о том, что будет во второй?
— Я слыхал об этом.
— Все было так легко тогда… В голове было полно всякой чепухи… Потянешь за одну ниточку — и разматывается клубок… Это было невероятное ощущение! Месяц за месяцем я тащил одновременно «Пиквика» и «Твиста», а всеми помыслами был уже с «Никльби»… Моя шляпа никогда не пустела, я беспрерывно вытаскивал из нее кроликов — стадами и разноцветные ленты — сотнями… Я был неистощим… неуязвим! Но времена переменились…
Мы вновь двинулись в путь, уже с более разумной скоростью. Сперва я подумал, что он удерживает шаг, чтобы комфортнее беседовать, но потом заметил, что он слегка прихрамывает на левую ногу. Тем не менее, когда Уэллер нагнал нас с предложением своих услуг, Диккенс решительно отказался.
— Тогда, хозяин, я думаю, Джойс не повредит слегка размять ноги; не будет от этого каких неудобств, как по-вашему?…
Джойс, старый россинант с облезлым обвисшим крупом, смотрела на нас усталыми сонными глазами. Казалось, ей так же хочется «размять ноги», как нарезанной на куски и выложенной на блюдо семге — вновь подняться вверх по ручью.
Диккенс с самым серьезным видом покивал головой.
— Да, Сэм, ей это требуется. Вы знаете, где нас подождать.
Уэллер звонко крикнул: «Н-но!» — но Джойс не двинулась с места. Остановка была для нее фатальна: ее копыта, казалось, приросли к земле. Возница поднялся на ноги и щелкнул бичом, словно стоял на колеснице. Долгими мгновениями абсолютной неподвижности Джойс еще раз указала на свое несогласие. Затем, без предупреждений, стронулась с места и даже затрусила под горку. Уэллер придерживал рукой шляпу, словно такая быстрота движения грозила ее сорвать. Диккенс с улыбкой смотрел им вслед.
— Странная история приключилась со мной, месье Борель. Я не думал, что можно позволить себе быть Богом.
Мы вышли из-под полога леса. Дорога вела к холму, на вершине которого поднимались несколько домов и маленькая приземистая церквушка, окруженная могилами. Солнце светило по-прежнему, но поднялся свежий ветер, несколько уменьшавший приятность прогулки. Диккенс вбивал свою трость глубоко в землю. В изгибах его фраз я услышал чуть пробивающийся дефект произношения — ту стыдную шепелявость, над которой так насмехались его хулители.
— Один раз, один-единственный раз я чуть было не бросил роман. Это была «Лавка древностей»… Маленькая Нелл должна была умереть, а я не мог ее убить! В то время мне нравилось быть Богом, просто урок мне показался слишком тяжелым, слишком жестоким… но тогда не было еще этой завесы. Этой черной завесы, скрывающей финал «Друда»…
Дойдя до сельца, Диккенс повернул налево, к церкви. Мы присели на низенькую каменную оградку. Место было странно живое — те, кому доводилось видеть английские кладбища, поймут меня. Зелень травы там, казалось, была ярче, чем вокруг; помет свидетельствовал о прохождении стад. Я вспомнил, как Дэвид Копперфилд смотрел из своего окна на овец, пасущихся вокруг могилы его отца. Я вспомнил и Пипа, пытавшегося по форме букв, выбитых на могильных камнях, представить, как могли выглядеть его отец, мать и пятеро братьев. У всякой могилы есть своя индивидуальность. Всякий столп наклоняется чуть влево или чуть вправо под своим, неповторимым углом к земле. И тень его охранительно простирается над могильным холмиком или слегка затрагивает другой столп — быть может, чтоб завязать отношения. В этом царстве не было ни улиц, ни перекрестков: мертвецы Кулинга презирали кадастр. Они ложились там, где им заблагорассудилось.
В тени, отбрасываемой церковью, была свежевырытая могила. Так и виделся ее будущий насельник, проверяющий качество почвы — как щупают матрасы — и затем повертывающийся направо и налево, осведомляясь о соседстве.
Джойс ждала своего повелителя у заведения, благонамеренно именовавшегося кулингским трактиром. В стороне стояла простая двухколесная повозка, обтянутая черным сукном. Сидевший прямо напротив веселый монах, высеченный в камне над церковной папертью, протягивал кружку. Казалось, он кричит трактирщику, как в песенке «Три солдата»: «Charge it again!» [35]Его огромные голые пятки с гротескными большими пальцами покоились на дверном наличнике.
