— Представьте, у этой Бурде-Джоунс была одна страсть, помимо Диккенса, — полевые цветы… И вот как-то ждет она со своей приятельницей на переезде, когда откроют шлагбаум, и вдруг замечает растущую на полотне веронику… Она тут же выскакивает из машины, кидается ее сорвать — и получает в зад экспресс «Лондон — Ливерпуль»! Старуха завещала все свои деньги клубу, большинство членов которого составляли французы, близкие знакомые Манжматена: германисты-англоманы из всех крупных университетов, писатели, бывший министр культуры, два-три сенатора… В общем, он без малейшего труда добился избрания президентом и получил поддержку своего аркашонского проекта от всех официальных органов по обе стороны Ла-Манша… Мог, между прочим, набить себе карманы, но не сделал этого… Счета НДК прозрачны! Действительно кристальный человек… можете мне поверить: я там состою помощником бухгалтера… Нет, не деньги его интересуют, и даже не власть, а… что, собственно? — Он вопросительно взглянул на меня. — По правде говоря, я не знаю… Подобный человеческий тип — загадка… Его успехи, его карьера, этот университет, эта политика — все это только пыль в глаза… видимая часть айсберга… случайные следствия какого-то тайного плана, о котором знает он один… а может быть, и он сам не знает, куда это все его приведет…
Крук снова наполнил наши стаканы, уже более уверенной рукой; постепенно под влиянием глентурета он снова становился тем блистательным, экзотическим, безапелляционным в суждениях персонажем, который произвел на меня такое впечатление во времена моего детства. Его взгляд не только не помутнел от алкоголя, но стал пронизывающим, и я вновь увидел в его глазах ту старинную недоверчивость по отношению ко мне, которая у него, несмотря на всю нашу дружбу, видимо, никогда не исчезала.
— И вы такой же… только, очевидно, вывернутый наизнанку… как отражение в зеркале… Когда у него успех, у вас провал, когда он празднует, вы ощетиниваетесь… но ваша скромная жизнь школьного учителя, ваш Мимизан, ваш комплекс неудавшегося писателя — все это не более серьезно, чем его светские коктейли и избирательные кампании… Вы — тоже, вы что-то скрываете… Когда видишь вас вместе, рядом, кажется, что достаточно сложить две ваши тайны, и получится ясное решение, получится такой простой результат, что я стукну себя по лбу и, как инспектор Макги, воскликну: «Черт возьми, ведь это же очевидно!» Но никто такого сложения сделать не может… Вы — огонь и лед… или, скорее, два боксера… два вымотавшихся боксера, которые могут стоять, только наваливаясь друг на друга…
Мишель положил руку на плечо Матильды; другой рукой он указывал на детали макета. Их щеки почти соприкасались. Матильда не смотрела туда, куда он указывал; она держала в руках фигурку Диккенса и морщила лоб, словно ждала, что его свинцовые губы сейчас подскажут ей, как надо поступить.
— Ваша жена — одна из самых красивых женщин, каких я когда-либо видел, — пробормотал Крук, вздыхая, — но вы ее словно не знаете… Вам словно нравится смотреть, как он с ней флиртует… Знали бы вы, сколько ночей я провел с ней… и как я вам завидовал! Я уверен, что помню день вашей встречи лучше, чем вы… Вот только сегодня, расставляя книги, я говорил себе: «Она смотрела на эту полку… Она проходила вот здесь и вон там…» Боже, если бы у меня была такая женщина, я держал бы ее под замком… я пасть бы порвал всякому, кто попытался бы к ней приблизиться… и я заставил бы ее есть мясо… потому что она похудела. Знаете, она сильно похудела…
— Книги? Но в своих письмах вы сообщали, что торговля не идет, что вы собираетесь распродавать…
— Франсуа, ты не просек эпизод! — Мишель подошел широким шагом; он пожирал глазами Матильду и яростно потирал руки. — Перед тобой преуспевающий коммерсант… эксклюзивный поставщик университета Бордо!
Крук немного грустно улыбнулся. Он вновь стал поверенным.
Ужин был превосходен. Мишель говорил без умолку, обращаясь главным образом к Матильде, и она слушала, несколько озадаченная, — так, словно видела валяющийся на земле любопытный, но совершенно ненужный ей предмет и спрашивала себя, стоит ли труда наклоняться, чтобы подобрать его. Еще перед устрицами я отказался от заготовленного дома дебюта, но губы мне жег другой вопрос, и я с трудом дотерпел до сыра.
— А как там… Борель?
Манжматен положил вилку на край салфетки и весело посмотрел на меня.
— Сразу видно отсутствие актерской школы… «А как там Борель?» Друг мой, твоя легкость наигранного безразличия весит тонну! А что, когда он говорит «я тебя люблю», он более убедителен? — (Матильда, не отвечая, опустила глаза.) — Меня бы это удивило! Франсуа играет по старинке… Я хорошо представляю его себе в «Пятой колонне» — в роли шпиона: сплошные гримасы, косые взгляды… Спорить готов, что он вам никогда не называл это имя — Борель! Нет, конечно… это же запретная зона… «страшная тайна» всего репертуара… Вот я играю более современно… инстинктивно, если угодно… — Он смотрел на нее до тех пор, пока она снова не опустила глаза. Затем резко повернулся ко мне. — На мертвой точке. Ты этого не знал?
— А откуда я мог это знать?
— Он не так уж далеко, этот Сент-Эмильон… ты мог прокатиться туда на экскурсию…
— Старуха Борель выставила вас за дверь? — спросил Крук.
— Вовсе нет!
Манжматен снова взял вилку и подцепил огромный кусок рокфора.
— Старуха приняла меня с распростертыми объятиями, — продолжал он с набитым ртом. — Она меня называла «милое дитя»!.. Я посетил библиотеку, в которой спят под замком сочинения Бореля — сотни страниц… Эссе, стихи и… «Приходите еще, милое дитя… я вам все это покажу!» Проблема в том, что эта Борель напоминает старую радиолу… Если стукнуть по ней кулаком в нужном месте, можно подобрать какие-то крохи вещания… а так по большей части — тишина или шипение эфира… Мозги в эфире, по рецепту Альцгеймера, а сама простерта на ложе скорби… Я думал: обольстить больную — и ты у цели, но она забыла меня раньше, чем я выехал за ограду парка… Надо было обхаживать сиделку… Сиделка — это ее амбулаторная память, ее дискета сохранения… Эта сиделка подбирает с земли осколки сознания мадемуазель Борель и склеивает их по своему усмотрению, как куски фарфора… Нет клея — нет вазы… нет сиделки — нет рукописи, вот как все просто… К несчастью, оказалось, что я — не герой ее романа.
Это несчастье не мешало ему болтать и жевать; он вновь обрел свой прежний тон ироничной учтивости.
— Сиделка… малышка Натали… Одна из твоих многочисленных побед, Франсуа, припоминаешь?
Я инстинктивно взглянул на Матильду. Она посылала мне отчаянные сигналы, для приема которых не требовалось умения читать по губам. Я знал: она ждет, что я скину одежду и погружусь в ледяную воду океана, что я один за другим вытащу на прибрежный песок обломки нашего семейного корабля. Что я, например, скажу: «Довольно, Мишель. Я приехал к тебе попросить об одолжении, а ты воспользовался этим, чтобы попытаться соблазнить мою жену. Но я не нуждаюсь в тебе. Я не нуждаюсь в тебе, чтобы написать мою книгу. Мы, Матильда и я, сейчас уйдем, и ты нас больше никогда не увидишь. Мы начинаем новую жизнь. The two of us. [31]Франсуа и Матильда. Без Мишеля». Вот чего ожидала Матильда в безмерном своем простодушии.
— Накануне следующего рандеву я получил письмо. Письмо от малышки Натали. Она писала, что состояние мадемуазель Борель за последнее время ухудшилось. Мой визит не имеет смысла: она истощена. Слишком много эмоций. Слишком много болезненных воспоминаний о ее дорогом дедушке, которого она так любила, который умер у нее на руках и т. д. и т. п. Тогда я взялся за телефон; я звонил в пятый, в десятый раз, но всегда попадал на крошку Натали. «Нет, я не могу вас пустить к ней… Она спит… У нее был ужасный приступ только вчера…» Но однажды я наконец попал на старуху! «Мадемуазель Борель? Это Мишель Манжматен… Вы меня помните? — А кто это говорит? — Мишель Манжматен, мадемуазель… Я недавно приезжал к вам… мы говорили с вами о… — Ну конечно! Господин Манжматен! Как я могла вас забыть?! — Я бы очень хотел еще раз навестить вас, мадемуазель… — Но в чем же дело! Приезжайте хоть завтра! — Завтра? Хорошо… договорились! — Значит, до завтра, господин Манжматен. Но будьте повнимательнее с розовыми кустами. В прошлый раз вы их подстригли слишком коротко!» Все, конец связи.
