Слова, знакомые всем шпионам.

Холодно. Холодная война. Холодная безжалостность. Холодный мир невидимых битв, предшествующих оглушительному грохоту бомб и свисту пуль. «Холодно как в могиле».

Мокро. «Мокрое дело». Мокрая кровь. «Мокрушничать» — так шпионские службы распавшегося Советского Союза называли нейтрализации, заказные и незаказные убийства.

Темно. Темно, как «под прикрытием». Как в понятиях «черный рынок» и «теневая экономика».

Ступая по плотному песку, ко мне подошла Хейли. В свете полной луны ее обнаженные в улыбке зубы блестели, глаза светились ярче. Мы смотрели в колышущуюся ночную тьму, волны хлестали нас по ногам, соленые брызги летели в лицо. Мириады белых точек мерцали над нашими головами.

— Как думаешь, многие из этих звезд уже погасли? — спросила Хейли. — А мы стоим и любуемся их несуществующим светом.

Я промолчал.

— Знаешь, почему он всегда был и будет здесь — океан? — спросила она.

Я ничего не ответил.

Еще около дюжины волн обрушились на берег, и Хейли продолжила:

— Если бы он вышел из берегов, мы бы утонули.

Волны накатывались на берег, и ноги у нас были совершенно мокрые.

— Я пыталась тебя развеселить, хотелось, чтобы ты улыбнулся, — сказала она.

— Я слишком замерз.

— Иди в машину. — Хейли кивнула головой в сторону нашего угнанного «доджа», стоявшего на берегу в свете полной луны. — Зейн вызвался стоять на часах первым, он прячется с пистолетом вон за теми валунами. Через два часа его сменит Рассел. Ему так не терпится подержать пистолет, что он наверняка не проспит. Пошли обратно вместе. Притворись, что тебе нравится спать в машине, припаркованной на морском берегу.

Шумели волны.

— Чего ты все волнуешься? — спросила Хейли. — Мы уже и так попали в большую передрягу.

— Я просто хотел… — Дальше мне не хватило слов.

— Ну давай. Скажи девушке при лунном свете то, что она хочет услышать.

— Я хочу, чтобы это сработало. Даже если то, что мы сделали правильно, — это безумие. Мы ведь психи.

— Все до единого, — подтвердила Хейли.

— По собственной воле? — Я чувствовал, что каждое мое слово как удар кинжала.

— Какая разница? — парировала Хейли. — Это не твоя проблема.

— А мне кажется совсем наоборот.

— Какая разница? — повторила она. — В чем твоя настоящая проблема сейчас, теперь?

— Что, если я прокололся? С самого начала. Привез вас на этот чертов Лонг-Айленд, чтобы ждать, не готовит ли нам засаду нью-йоркская полиция. Если таблетки, которые ты достала, не окажут действия, то через три дня мы превратимся в развалины. Мы уже три дня в пути, а по сути, так никуда и не доехали. Что, если я целиком и полностью заблуждаюсь?

— По-твоему, доктор Ф. воскрес? — сказала Хейли. — Или это был массовый припадок галлюциногенной истерии?

— Нет, он мертв. Я сам был на его поминках.

— Нормально повеселились? — попробовала пошутить Хейли, но на моем лице не мелькнуло даже тени улыбки. — Так он все-таки умер или его убили?

Мое молчание подтверждало последнюю версию.

— И вместо того, чтобы подставиться, как они это и запланировали, мы дали деру, обвели всех вокруг пальца. Нас еще можно победить, но просто так мы не сдадимся. И почти все благодаря тебе.

— Но если я все же прокололся? Я забочусь не о себе, но все вы…

— Ты несешь ответственность за весь мир? — спросила Хейли. — Может, оно и хорошо. Только надо рассчитать силы. Если же ты рассчитаешь их неверно…

— Придется платить, — закончил я.

— Каждый платит.

Волны набегали на берег.

— Мы все это знаем, — сказала она. — Мы все подписались.

— А может, вам лучше все прикинуть и отступиться?

Волна за волной, волна за волной.

— Помнишь, Рассел по ошибке принял противозачаточную таблетку? — спросила Хейли.

— Да.

— И не хочет выбрасывать две оставшиеся.

— Так, выходит, он…

— Псих, — сказала Хейли.

Мы оба рассмеялись.

— Рассел воображает, что одна из них принесла ему пользу… даже если была предназначена совсем для других целей. А может, она и вправду сработала так, что его прорвало. Дело в том, что какая-то нелепая чепуховина подействовала после стольких лет правильного, но бесполезного лечения. Так или иначе, Рассел не желает выбрасывать две оставшиеся таблетки и говорит — забудьте. Разве такое забудешь?

— Что же он собирается делать?

Мы повернулись и посмотрели друг на друга в лунном сиянии.

— Все время таскать с собой эти сраные таблетки только потому, что, возможно, одна из них помогла ему, — ответила Хейли. — Даже если это не так, верность — отличительная черта Рассела. Так почему же ты думаешь, что он от нас отколется?

— Да, перед трудностями он не пасует.

— Все мы не пасуем.

Волны все так же набегали на берег.

— Так что ты не переживай, если в чем-то напортачил. У нас круговая порука.

Мы еще долго стояли на берегу. Я продрог до костей.

— Ты все еще думаешь о ней? — спросила Хейли.

— Не так чтобы очень, — ответил я, это была правда — правда пустого сердца. — Думать о ней я позволяю себе три раза в день. Первый — когда просыпаюсь. Потом снова, когда засыпаю и воспоминания оживают.

— А третий?

— Днем. Когда светло и я чувствую, что все еще жив. Это вроде… слезинки.

Мы пошли к джипу.

— А что, если бы ты никогда не умерла? — спросил я.

— Хотелось бы.

— Нет, — сказал я. — Положим, все твои «я умираю» — тоже безумие.

— О'кей. Положим. И что тогда?

— Тогда ты умрешь, как все, — когда положено.

— Да, — согласилась Хейли. — Ужас.

Песок хрустел у нас под ногами.

— Это правда, что ты рассказала про Рассела и белые таблетки? Или просто захотелось меня разыграть?

— А как ты думаешь? — улыбнулась Хейли.

Полоску берега, где я стоял накануне, заволокло серым туманом. Утренний прилив накатывался на берег стальными волнами. Наш угнанный джип тяжело катился по песку. Предел видимости у меня был ярдов пятьдесят; берег полого шел вверх к росшей вдоль шоссе чахлой траве. Я весь продрог. Каждый глоток воздуха пропах влажным песком и холодным океаном, при каждом выдохе вылетало небольшое облачко пара.

В тумане на шоссе тяжело хлопнула дверца автомобиля.

Звук мотора удалялся.

Из тумана вышла одинокая фигура в длиннополом пальто.

Внезапно я позабыл, что у меня ломит все тело, что мне холодно, что я голоден и устал.

Зейн и Рассел заняли позиции на флангах.

— Неизвестная мишень стоит на повороте шоссе, — сказал я.

— Верняк, — согласился Зейн.

— Значит, не померещилось, — сказал Рассел.

— Все, что ты видишь, тебе не мерещится.

— Надеюсь, ты прав, дружище, — откликнулся Рассел.

— Виктор, со мной! — произнес бог войны Зейн. — Рассел, седлай!

Рассел бросился к джипу.

Мы с Зейном шли к шоссе на таком расстоянии, что одной очередью нас было не уложить.

— Какого черта вы двое здесь делаете? — заорал призрак.

Это была женщина — точнее, старуха. На ней был бурый дождевик, пластиковая шапочка от дождя низко надвинута на покрытые шеллаком волосы. Веснушки усеяли белое как мел лицо с ярко размалеванным ртом. Стоя на невысокой насыпи гравия, обрамлявшей шоссе, она поджала бледные руки, как птица поджимает лапки.

— Любуемся океаном, — сказал Зейн, когда мы подошли поближе.

— Зачем?

Три мешка для покупок с ручками и черная сумочка размером с солдатский ранец стояли за ней на гравии.

— Впрочем, без разницы. Какой автобус?

— Простите?

— Какой… автобус.

— Наш автобус, — нахмурился Зейн, — синий?

— Все равно, — сказала старуха. — Особенно если будете шляться по берегу, когда он подойдет. Сами решайте, что лучше — ехать в автобусе или слоняться в тумане. Обычно тут останавливается тот, который идет до Атлантик-Сити.

Туман несколько рассеялся, и мы увидели еще двух женщин, стоявших дальше по дороге.