Назавтра, 25 декабря, был День Санта-Клауса, но Центр эвтаназии работал, поскольку считался службой первой необходимости. Уже затемно Майлз прошелся до больницы, одного из незавершенных строений, сплошь из бетона, стали и стекла с фасада и беспорядочно лепившихся друг к другу бараков позади. Вахтер в вестибюле неотрывно смотрел на экран телевизора, где шла какая-то старая невразумительная народная сказка, которую прошлые поколения разыгрывали на День Санта-Клауса и которую снова поставили, переработав, как представляющую исторический интерес.

Дело касалось служебных обязанностей вахтера, поскольку клиника оказывала услуги, связанные с материнством, еще до времен нынешнего благоденствия. Он сообщил номер палаты Клары, не отрывая взгляда от странного представления о быке и осле, старце с фонарем и молодой матери.

— Люди тут все время жалуются, — проворчал он. — Им бы стоило понять, каково оно приходилось до прогресса-то.

В коридорах громко звучала транслируемая музыка. Майлз нашел нужный ему барак. На нем значилось: «Экспериментальная хирургия. Вход разрешен только сотрудникам службы здравоохранения». Он нашел палату. Клару он нашел спящей под простыней, укрывавшей ее до глаз, с разметавшимися по подушке волосами. Она захватила с собой кое-что из своих вещей. Через тумбочку у кровати была перекинута старинная шаль. Возле телевизора лежал расписной веер. Она проснулась, взгляд ее наполнился откровенным радушием, простыню же она подтянула еще выше и говорила через нее.

— Милый, тебе не нужно было приходить. Я все это как сюрприз готовила.

Майлз сел у постели и не нашел ничего лучшего сказать, как:

— Ты как?

— Чудесно. Сегодня снимут повязки. В зеркало мне пока смотреться не будет позволено, но врачи говорят, что все прошло потрясающе успешно. Я что-то такое совсем особенное, Майлз: новая глава в прогрессе хирургии.

— Но что с тобой приключилось? Это имеет какое-то отношение к ребенку?

— О нет. Во всяком случае, не имело. То была первая операция. Но теперь все позади.

— Ты хочешь сказать, наш ребенок…

— Да, от этого пришлось избавиться. Иначе я бы никогда не смогла больше танцевать. Я же говорила тебе об этом. Как раз из-за этого я и перенесла операцию Клюгманна, помнишь?

— Но ты же бросила танцевать.

— Вот тут-то врачи и проявили свои способности. Разве я тебе не рассказывала про милого, умного нового медицинского начупра? Он все это вылечил.

— Твоя прелестная борода.

— Исчезла начисто. Операция, которую новый начупр сам изобрел. Ее назовут его именем, а может, даже и моим. Он такой бескорыстный, что хочет назвать ее операцией Клары. Он снял всю кожу и заменил ее новым чудесным материалом… что-то вроде синтетической резины, которая идеально воспринимает масляные краски. Он говорит, цвет несовершенен, но на сцене это вовсе не будет заметно. Посмотри, потрогай какое!

Клара села в постели, сияя от радости и гордости.

Глаза да брови — вот и все, что осталось от любимого лица. Ниже — нечто совершенно нечеловеческое: тугая осклизлая маска оранжево-розоватого цвета.

Майлз изумленно пялился. На телеэкране возле кровати появились следующие действующие лица — рабочие пищевой промышленности. Похоже, они объявили о внезапной забастовке, побросали своих овец и умчались по приказу какого-то представителя профсоюза в фантастическом одеянии. Приемник возле кровати разразился песней — старой, забытой песенкой: «О, приметы уюта и радости, уюта и радости! О, приметы уюта и радости»…

Майлз постарался подавить позыв к рвоте… Жуткое лицо взирало на него с любовью и гордостью. Немало времени прошло, пока к нему пришли нужные слова — банальная, ставшая традиционной фраза, слетавшая с губ бессчетных поколений сбитых с толку и охваченных страстью англичан:

— Думаю, мне надо немного пройтись.

Однако поначалу он прошагал всего лишь до общежития. Там он залег до тех пор, пока луна не заглянула в окно и не склонилась над его лицом, в котором сна не было ни в одном глазу. Потом он отправился дальше, шагая далеко в поля, подальше от вида свода безопасности, где бродил два часа, пока луна почти что зашла.

Бродил Майлз наугад, но вот белесые лучи упали на дорожный указатель, и он прочел: «Маунтджой 3/4». [190]Дальше он пошагал, находя свой путь в свете одних только звезд, пока не оказался у ворот замка.

Они были распахнуты, как всегда: великодушный символ новой пенологии. Майлз пошел по подъездной дорожке. Старый дом молча взирал на него всем своим без единого огонька лицом безо всякого упрека. Теперь Майлз знал, что нужно. В кармане он носил небольшую зажигалку, которая часто срабатывала. Она и сейчас для него сработала.

Тут не нужен был ни бензин, ни керосин. Сухой старый шелк занавесок в гостиной занялся как бумага. Краска и обшивка, штукатурка и обои под гобелен с позолотой склонились в поклоне, попадая в объятия быстро разраставшегося пламени. Вскоре на террасе сделалось слишком жарко, и Майлз ушел подальше, к мраморной часовенке в конце длинной прогулочной дорожки. Убийцы выпрыгивали из окон первого этажа, зато виновные в сексуальных преступлениях, оказавшиеся в западне наверху, дико завывали от ужаса. Майлз слышал, как падали канделябры; видел, как заструился с крыши кипящий свинец. Это было такое… это было куда прекраснее, чем придушить нескольких павлинов. Он взволнованно смотрел, как разворачивающееся действо с каждой минутой являло новое и новое чудо. Внутри рухнули громадные балки, снаружи пруд с лилиями зашипел от падающих головешек, пространный полог из дыма скрыл звезды, а под ним языки пламени уже жадно лизали верхушки деревьев.

Два часа спустя, когда прибыл первый пожарный расчет, огненная буря уже растратила силу. Майлз поднялся со своего мраморного трона и начал долгий обратный путь домой. Только больше он вовсе не чувствовал усталости. И весело вышагивал рядом со своей тенью, отбрасываемой угасавшим заревом, стелившимся перед ним по дороге.

На шоссе его остановил какой-то автолюбитель и спросил:

— Что там такое? Дом горит?

— Горел, — сказал Майлз. — Теперь уже почти потух.

— Большой, по всему судя, домина. Одна только госсобственность, я полагаю?

— Ничего больше, — кивнул Майлз.

— Слушай, если хочешь, садись — подкину.

— Спасибо, — сказа Майлз. — Я так, для удовольствия пешочком прогуливаюсь.

После двух часов в постели Майлз поднялся. Общежитие жило своей обычной утренней суетой: играло радио; младшие служащие кашляли над умывальниками; прогорклая вонь от горелой государственной колбасы, жарившейся на государственном топленом сале, заполняла одноместные комнатушки с асбестовыми стенами. Тело слегка поламывало после долгой прогулки, ноги слегка побаливали, зато сознание было покойно и пусто, как сон, от которого он пробудился. Тактика выжженной земли удалась. В своем воображении он создал пустыню, которую можно было называть миром покоя. Когда-то прежде он сжег свое детство. Теперь в пепел обратилась его короткая взрослая жизнь: волшебство, окружавшее Клару, воедино слилось с великолепием Маунтджоя, а ее поразительная борода — с языками пламени, рвавшимися к звездам и исчезавшими среди них; ее веера и картины, остатки старинных украшений составляли единое целое с позолоченными карнизами и шелковистыми портьерами, черными, холодными и влажными. Майлз с отменным аппетитом съел свою колбасу и отправился на работу.

В Центре эвтаназии тоже все было тихо.

Первое сообщение о бедствии в Маунтджое прозвучало в ранних новостях. Особую остроту событию придавала близость Спутник-Сити к месту трагедии.

— Ведь вот знаменательный феномен, — рассуждал доктор Бимиш. — Всякая плохая весть незамедлительно сказывается на нашей службе. Это заметно при любом международном кризисе. У меня порой складывается впечатление, что люди приходят к нам только потому, что им не о чем поговорить. Вы сегодня смотрели на очередь?