— Они, конечно, старые.

— Нет, сумасшедшие. Я помню, как странно иной раз они себя вели. Прошлым летом тетя Гертруда решила, что под кроватью у нее рой пчел. Позвала садовников, чтобы их выкурили. Отказывалась вылезать из кровати, пока пчелы не улетели, а ведь их не было вовсе. Или дедушка… как-то сплел венок из листьев клубники и принялся танцевать в саду, распевая детские песенки. Тогда я не обратил на это внимания, но ведь это странное поведение, правда? Ну да ладно, в любом случае я не увижу их долгие месяцы. И это прекрасно. Тебе не кажется, что рукава узковаты? В Афинах люди черные?

— Не черные как уголь… по большей части евреи и студенты-выпускники.

— Кто это?

— Вот Питер — студент-выпускник, как и я, только несколькими неделями раньше.

— Слушай, как думаешь, люди могут принять меня за студента-выпускника?

Иногда мне кажется, что природа, как ленивый автор, превращает в короткий рассказ то, что задумывалось началом романа.

Наутро почтой мне прибыли два письма: одно из банка, с чеком от герцога на сто пятьдесят фунтов и пометкой: «Платежи прекращены»; другое — из адвокатской конторы, с сообщением, что они, точнее, один из них, этим утром нанесет мне визит по поручению герцога Ванбурга. Я отнес письма Джорджу.

Он, казалось, даже не удивился:

— Я чувствовал, что все это слишком хорошо, чтобы затянуться надолго.

Адвокат прибыл. На лице читалось неудовольствие, поскольку мы не потрудились одеться к его приходу. Он выразил желание поговорить со мной наедине.

Его светлость, сказал он, изменил свои планы в отношении внука. Разумеется, строго между нами, мы должны признать, что мальчик немного не в себе… так печально… такой древний род… и я, если б что случилось, оказался бы в сложном положении… его светлость обсудил все с леди Эмили и леди Гертрудой… слишком это опасный эксперимент… кроме того, они специально держали мальчика взаперти, потому что не хотели, чтобы мир знал… дискредитация фамилии… и, разумеется, пойдут разговоры. Это совершенно не его дело, обсуждать правильность решения клиента, но он очень удивлен, что его светлость вообще рассматривал возможность отпустить мальчика из дому… потом — возможно, но не сейчас… он должен находиться под постоянным присмотром. И, разумеется, он должен унаследовать большие деньги, дела у его светлости идут гораздо лучше, чем предполагают многие… городская недвижимость… поместье… и так далее.

Он получил указания оплатить все расходы по сегодняшний день и выдать мне трехмесячное жалованье… очень великодушно со стороны его светлости, учитывая отсутствие документально подтвержденных обязательств… что же касается одежды… мы, похоже, перестарались. Однако все готовые вещи вернутся в магазины, заказанные будут оплачены. Он получил инструкции и на этот счет… и он сам отвезет маркиза Стайлского к дедушке.

Через час они отбыли.

— Я провел четыре прекрасных дня, — сказал на прощание Джордж и добавил: — Все равно через три года мне исполнится двадцать один и деньги моей матери станут моими. Думаю, будет неправильно отсылать все эти галстуки. Как по-вашему, могу я оставить себе один или два?

А пятью минутами позже позвонила Джулия, чтобы пригласить нас на ленч.

Историю эту рассказал мне в Париже одним очень ранним утром владелец знаменитого ночного клуба, и я склонен верить в ее правдивость.

Не буду приводить ни настоящие имя и фамилию этого человека, ни название клуба, потому что такую рекламу он бы не одобрил, поэтому дам ему имя Борис, а клуб назову «Кремлем».

«Кремль» — заведение известное.

Пальто и шляпу у дверей у вас забирает прямо-таки настоящий казак зверской наружности; он в сапогах со шпорами, а та часть лица, что не скрыта бородой, вся в шрамах, как у немецкого довоенного студента.

Интерьер — ковры и вязаные красные полотнища, имитирующие стены и крышу шатра. Играет или очень хороший цыганский оркестр, или очень хороший джаз-банд, когда людям хочется потанцевать.

Официанты, подобранные по росту и одетые в великолепные российские наряды, разносят круглые пламенеющие жаровни, на которых между кусками мяса шипит лук. Большинство из них — бывшие офицеры царской армии.

Борис, достаточно молодой человек шести футов пяти с половиной дюймов ростом, одетый в русскую шелковую блузу, шаровары и высокие сапоги, ходит от столика к столику, чтобы убедиться, что в его заведении идеальный порядок.

С двух ночи и до зари «Кремль» всегда полон, и американские гости, задумчиво глядя на счет, частенько говорят, что Борис «делает на этом хорошие деньги». Так оно и есть.

Мода на Монмартре меняется очень быстро, но, если нынешняя популярность клуба продержится еще один сезон, у него появится возможность отойти от дел, снять виллу на Ривьере, чтобы жить там до конца своих дней.

Как-то субботним вечером, точнее — воскресным утром, Борис удостоил меня особой чести: сел за мой столик и выпил стакан вина. Именно тогда он и рассказал свою историю.

Его отец был генералом, и войну Борис встретил в военной академии.

Слишком юный для службы, он оставался в тылу и своими глазами видел крушение империи.

Потом наступил период смуты, когда великая война закончилась и разбросанные по стране остатки царской армии, которых с неохотой поддерживали бывшие союзники, вели обреченную на неудачу борьбу с большевиками.

Борису уже исполнилось восемнадцать. Его отец погиб, мать сумела эмигрировать в Америку.

Военная академия закрылась, и Борис с несколькими друзьями-курсантами решил присоединиться к армии Колчака, которая сражалась с большевиками в Сибири.

Странная это была армия: безлошадные кавалеристы, матросы, оставившие свои корабли, офицеры, чьи подразделения подняли бунт и перешли на сторону большевиков, тыловые гарнизоны и адъютанты, ветераны русско-японской войны и юноши вроде Бориса, ни разу не нюхавшие пороха.

Помимо них в армию входили части Антанты, посланные быстро меняющимися правительствами и благополучно забытые; английские инженерные части и французская артиллерия плюс связные офицеры и военные атташе при Генеральном штабе.

Среди последних был французский офицер-кавалерист несколькими годами старше Бориса. Для большинства образованных русских до войны французский считался вторым родным языком.

Борис и французский атташе стали близкими друзьями. Они вместе курили и вспоминали довоенные Париж и Москву.

Шли недели, и в армии росло осознание того, что кампания Колчака может закончиться только катастрофой.

В конце концов офицерский совет решил, что остается только одно — прорваться на восточное побережье и попытаться отплыть в Европу.

Был сформирован отряд для прикрытия отхода основных сил, и Борис вместе с его французским другом оказался в его составе. В ходе последующих боевых действий маленький арьергард полностью окружили.

Только Борису и его другу удалось вырваться из окружения, но оба оказались в отчаянном положении: их багаж пропал, они остались вдвоем на огромных просторах, контролируемых врагами и населенных дикими азиатскими племенами.

В одиночку француз бы не выжил, но форма русского офицера еще что-то значила в глухих деревнях. Борис отдал французу свою шинель, чтобы скрыть мундир иностранной армии, и вдвоем они шли сквозь снег, пытаясь добраться до границы.

В итоге прибыли на территорию, контролируемую японцами. Здесь на всех русских смотрели подозрительно, и уже усилиями француза им удалось беспрепятственно добраться до ближайшего французского консульства.

Борис стремился уехать в Америку, к своей матери. Его другу, как человеку военному, пришлось вернуться в Париж. Они расстались.

Тепло попрощались, пообещали друг другу встретиться вновь, когда жизнь более-менее наладится, но глубоко в душе каждый сомневался, что такая встреча состоится.