«Во время Шестидневной войны ты просил меня молчать, пока Мойшеле не вернется. Теперь ты просишь меня молчать во время самой войны, потому что он там. Дядя Соломон, наследуют судьбу или не наследуют, но такова она, наша судьба, попадать вместе с нашими проблемами из войны в войну!»
«Откуда эта плаксивость, Адас? Только у тебя есть проблемы? В дни войны проблемы есть у всех».
«А это что, не причина для плача, дядя Соломон? Не следует плакать из-за того, что освобождение от личной проблемы приходит лишь с освобождением от проблемы коллективной?»
«Нет. Это не причина для плача, детка. Придет время разрешения всех общих проблем, закончится война и все вообще войны, но проблемы останутся, ибо они – в природе человека, приходят и уходят. Одни исчезают, и новые рождаются на их месте. Эта цепь никогда не оборвется. Какой смысл – в плаче, когда проблемы нескончаемы? Какова цель этого плача?»
«Да, нет цели в плаче. Но, главное, что в каждом поколении встал хотя бы один и задал твой вопрос: есть ли проблемы вообще?»
«Ответ, что есть, ему обеспечен».
«Так же, как ответ, что у всех есть проблемы».
«Да».
«Выходит, это дело безнадежное?»
«Тебе следует молчать. Конечно же, Мойшеле решит вашу проблему, но своим путем. Пойми, его жизнь – в твоих словах и поступках, Ты ответственна за него».
Голос дяди был повелителен и жёсток, даже ни одним звуком не похож на прежний его голос. Он встал со скамейки поджав губы, показывая, что для него наша беседа завершилась этой жёсткой констатацией моей ответственности, не желая больше меня слушать. Но еще долго стоял рядом со мной, изучая муравьиное гнездо у скамейки. Но начав снова говорить, смягчился:
«А теперь я тороплюсь сообщить Амалии новость, что Мойшеле приезжает. Она будет счастлива».
И быстро пошел, отдаляясь от меня, оставив на скамейке с письмом в руках и взглядом на гору, всю в весеннем цветении, туда, где должен быть Рами. Молочай проливал из всех своих цветков-стаканчиков белизну на зелень горы, и колокольчики шалфея покрывали белым цветом склон между разливами желтых и красных цветов. Цвели анемоны. Сегодня все это роскошное цветение отделяло меня от Рами. И я вздохнула одним из дядиных вздохов, посмеиваясь над собой: «Не только проблемы заложены в природу человека, но и вздохи, приходят и уходят, и цепочка вздохов не прерывается». Поспешила в квартиру, убрать ее к приезду Мойшеле. Навела порядок на грядках, где в избытке цвели розы. Постелив новую простыню, застыла рядом с постелью. Накатила слабость, шага сделать не могу. Такое чувство, что я сама себя кладу на жертвенник этих сверкающих белизной простыней.
Во время обеда встретила Рами в столовой. На этот раз он обратился ко мне при всех:
«Мойшеле приезжает. Потому ты не пришла сегодня».
«Он…»
Не дал мне закончить фразу, повернулся и ушел…
Мойшеле явился на один вечер. Мы ждали его весь день. Дядя не поехал в город по делам, тетя пекла пироги, как в лучшие свои дни. Все утро я работала на кухне. Затем вернулась домой и задремала в постели. Все еще действовало на меня снотворное, которое приняла вчера вечером. Мойшеле появился в поздний час после полудня. С порога крикнул: «Адас», но к постели не приблизился. Я вскочила с постели и побежала к нему. Я действительно радовалась его приходу. Он был в форме. Седые волосы, которые появились у него после Шестидневной войны, увеличились числом в этой войне на истощение. Принес собой две гильзы от снарядов. Я хотела его поцеловать, но он подал мне эти гильзы и сказал:
«106-миллиметровые снаряды».
«Зачем ты их принес?»
Одну тебе, другую – тете Амалии. Если вы их очистите от копоти, из них получатся отличные вазы».
Взяла я у него гильзы, обняла и поцеловала. Лицо его совсем потемнело, как у бедуина. Губы были сухие и шероховатые. Глаза красные, потускневшие от усталости. Форма пропахла потом, копотью и пылью. Вся война была в этом чуждом запахе Мойшеле, даже облик его был чуждым. Эта отчужденность приносила мне боль, и я пыталась преодолеть ее: прижалась к нему, стараясь не закрывать глаз. Взгляд его был недвижным, губы не отвечали моим, пылающим. Даже левый глаз его не подмигивал, как это бывало с ним, когда он волновался. Эта отчужденность заставляла меня упрямо прижать свои губы к его губам, словно бы упрашивая: вернись домой. Он взял мою голову в свои большие ладони, отвернул ее от своего лица и сказал мне:
«Я сегодня еще не чистил зубы».
Взял приготовленное мною чистое белье и исчез в душевой. Остались две гильзы, рюкзак с надписанным его именем и пистолет, подвешенный на пояс. Я опустилась в кресло Элимелеха. Слышался шум воды в душевой, затем – жужжание электробритвы. Я ожидала звука сбрасываемой в ящик для грязного белья его одежды, звука нормальной жизни, когда муж возвращается не с войны, а с работы. Ни звука. Я сержусь и кричу:
«Почему ты не бросаешь в ящик для белья грязную форму?»
«Ты не успеешь ее постирать. Она мне нужна завтра утром. Я уезжаю очень рано».
«Что? Завтра ты уезжаешь?»
«Да».
Голос мужа из душевой просто оскорбляет меня. Вот и он сам. Вошел в душевую солдат, вышел гражданин. Белая рубаха оттеняет его загорелое лицо. Муж мой – красивый парень. Выглядит старше Рами, зрелей, мужественней. Но Рами это Рами. Мойшеле улыбается мне, и улыбка подчеркивает серьезность, таящуюся в его глазах. Я встаю с кресла и иду к нему. Он говорит:
«Тетя Амалия и дядя Соломон уже все глаза проглядели. Пошли к ним».
Берет гильзы, готовясь выйти из дома. Я кричу:
«Зачем ты тащишь с собой эти гильзы?»
«Почистим их. У нее наверняка есть какое-то средство для очистки»…
Поцеловал Мойшеле тетю, держа ее несколько мгновений в объятии, и тетя, которая уменьшилась в росте от худобы, покраснела, как молодая девушка. Выпили мы кофе, поели пирог, а лицо тети все еще пунцовеет. Разговор только о прекрасном пироге и вкусном кофе, как в те дни, которые кажутся такими далекими. Тетя радовалась подарку, сказала, что лучше всего чистить медь зубной пастой. Расположились мы около грядок с цветами. Дядя Соломон и Мойшеле зажали ногами гильзы, очищают их от копоти. Дядя – для Амалии, Мойшеле – для меня. Тетя сидит в кресле-качалке и не сводит глаз с Мойшеле. Я подаю им зубную пасту и улыбаюсь, то – дяде, то – мужу. Скулы болят у меня от такой долгой улыбки.
Цветут розы на грядках тети Амалии, окутывая нас ароматом. Мойшеле говорит мне:
«Ах, Адас. Удивителен домашний запах роз».
Это первые слова, мягко им произнесенные. Приходят соседи и товарищи – поздравить его с приходом на побывку. Каждый, проходя мимо меня, говорит мне:
«Ну, Адас, вернулся твой солдат…»
Я опускаю глаза, и они жмут руку Мойшеле, и в этих рукопожатиях проскальзывает какая-то жалость. Он говорит дяде:
«Видно, песня эта совсем задурила здесь всем головы. Что они все декламируют эти слова перед Адас?»
«Трудно там, на войне, Мойшеле?» – вопрос этот дядин явно был неожиданным для него самого, как некий ответ на вопрос моего мужа. Но Мойшеле смеется:
«Ничего страшного».
Права тетя Амалия: ничего нет лучше, чем зубная паста, для очистки гильз от копоти. Между ногами Мойшеле гильза превращается в блестящий медный сосуд. Дядя отстает, а тетя говорит Мойшеле:
«Какая красивая гильза».
«Снаряд от безоткатного орудия действительно красив».
«Безоткатного?»
Тетя смотрит на Мойшеле, и во взгляде её – та же жалость, что была в глазах товарищей. Когда в конце тропы возникает Шлойме Гринблат, направляющийся к Мойшеле, дядя вскакивает и кричит:
«Пора в столовую. Час-то уж поздний».
«Что ты кричишь, Соломон? Я спрашиваю тебя. Надо ли поднимать голос по такому поводу, как ужин?» – удивляется тетя.
Дядя ей не отвечает, смотрит на меня, и взгляд его повелевает, так, что я вбираю голову в плечи и сижу беззащитной перед его строгим повелением. Мойшеле видит мою беспомощность и приходит мне на защиту, кладет мне руку на плечо, треплет мне волосы, и говорит с необычной мягкостью:
