«Рами, должны же мы, в конце концов, найти какой-то выход».
«Что ты хочешь сделать?»
«Уйти отсюда. Оставить кибуц».
«Хочешь покинуть кибуц, покидай».
«А ты?»
«Я нет».
«И все, что нас здесь преследует, все эти злые языки, слежка за каждым нашим шагом тебя не изводит?»
«Мне все равно. Меня это не трогает. Я не обращаю внимания на сплетников».
«Но почему ты хочешь жить только в кибуце?»
«Я не могу жить в другом месте».
«Почему?»
«Сколько органов чувств есть у человека, малышка?»
«Что ты вдруг уклоняешься от темы?»
«Я только спрашиваю, сколько у человека органов чувств».
«Пять».
«А я говорю тебе, что вне кибуца у человека шесть чувств».
«Ну, тогда ты просто говоришь глупости».
«Я говорю то, что есть. Вне кибуца у человека есть пять чувств природных, и одно – шестое – чувство от жизни. И это – чувство денег. Чтобы осуществлять эти пять чувств, должен человек вне кибуца полагаться только на это шестое чувство. Это не по мне. Я хочу жить лишь пятью чувствами».
«Рами, не будь ребенком. Будь, наконец, серьезным. Мы не сможем жить с тобой и Мойшеле в одном кибуце. У нас нет иного выбора, как только покинуть кибуц».
«Я знаю одно: кибуц я не покину».
«Но скажи, наконец, всерьез, почему ты не уйдешь со мной из кибуца?»
«Хорошо. Скажу. Потому что я родился здесь, рос, и я просто люблю кибуц».
«А меня?»
Рами затаскивает меня в травы и закрывает мне рот поцелуем, который приносит мне боль. Это не любовный поцелуй, а просто желание заткнуть мне рот. Нет у Рами выхода из ситуации, как и у меня – нет. В стране война, война на истощение. Мойшеле на войне, Рами вне ее, и снова я – его наказание…
В те дни тетя Амалия стала с невероятным аппетитом поедать рыбу и мясо. Это предписал ей новый врач кибуца – выходец из Румынии. Тетя Амалия часто посещала его, приходя за советами. Тетя Амалия сильно потеряла в весе, обретя талию молодой девушки. Лицо ее опало, и кожа посерела. Дядя Соломон глядел на нее и на меня все тем же встревоженным взглядом. И члены кибуца заметили изменения у тети. Особенно заботились о ней девушки из кухни. В утренний час, когда все в кухне пили кофе, взоры всех обратились на меня:
«Что делать с Амалией. Заботы просто съедают ее. Бедная, человек не в силах перенести эти заботы».
Вопреки всему, тетя была ко мне удивительно добра. Ни разу не упомянула Рами. Он со своим отцом Ихиэлем, матерью Леей и всем их семейством просто для нее не существовали. Когда кто-либо из них проходил мимо нее, она поднимала голову, вглядываясь в небо, демонстративно их не замечая. Со мной же более всего говорила о Мойшеле, ее ребенке, находящемся на войне. Все тревоги и заботы ее – о нем, и она делится ими со мной, как будто ничего между нами не случилось.
Посещала я дядю и тетю в те дни совсем немного. В дни, когда я по утрам поднималась в горы к Рами, с обеда работала на кухне. А после Рами возвращалась домой с приходом ночи. Заглядывала к ним ненадолго. Но время уже был позднее, восемь часов, когда дядя не отрывался от приемника, слушая последние известия, а тетя сидела в кресле, и похудевшее ее лицо было серым и напряженным. От худобы тело ее уменьшилось, и она вся умещалась в кресле. Когда диктор начинал перечислять раненых и убитых на Суэцком канале, пальцы ее вцеплялись в ручки кресла, лицо застывало, и, казалось, она надела маску. Не могла я видеть ее такой. Встала и сказала:
«Я иду звонить».
«И как ты узнаешь, что там с Мойшеле?»
«Есть у меня номер, по которому я могу о нем спросить».
«И тут же вернешься нам сообщить?»
«Если все в порядке, я не вернусь».
Не хотелось мне возвращаться к ним, ибо ложь исходила из моих уст, и тут же это было видно по моему лицу. Я ведь никогда не звонила, и не было у меня телефона, чтобы узнать о здоровье Мойшеле. Я не возвращалась к тете, и всегда с Мойшеле было все в порядке. Всегда!
Но в один из дней я не поднялась в привычное время к Рами. В два часа после полудня, завершив работу на кухне и собираясь в горы, к Рами, я нашла в почтовом ящике письмо от Мойшеле и замерла. В последние месяцы он посылал мне лишь короткие открытки. Что вдруг – письмо? Итак, в заклеенном конверте было неожиданное сообщение. Обескураженной вышла из кухни, стою у входа, и тут дядя Соломон выходит из своей новой машины, недавно полученной им от кибуца. Он вернулся из сельскохозяйственного центра, и я бегу ему навстречу. Письмо трепещет в моих руках, как рыба в неводе рыбака.
«Дядя Соломон, пришло письмо от Мойшеле. Он по дороге домой».
Мы сели на скамью под пуэнсианой, дядя снял с головы шляпу, с носа – темные очки, положил рядом свой коричневый затрепанный портфель, и спросил:
«Когда он вернется?»
«Завтра».
«Очень хорошо. Наконец-то мы его увидим».
«Дядя Соломон, что мне сейчас делать?»
«Да, детка, признаюсь, это проблема…»
«Что же мне делать с этой проблемой?»
«Да, детка, на этот раз я не могу сказать тебе, что такие проблемы есть у всех. И все же, это, в общем-то, всего только проблема, и ее можно, как и все другие проблемы, решить».
«Как решить, как?»
Дядя Соломон погружается в думы, вглядываясь в дали и словно удивляясь им. Стоят первые дни весны, легкий ветерок обдувает нас, и глубокая печаль слышна в голосе дяди:
«Мойшеле уйдет отсюда. Он тоже покинет кибуц».
«Почему он должен отсюда уйти? Почему?»
«Он ведь сын Элимелеха, Адас».
«Судьбу тоже наследуют, дядя Соломон?»
«Получается так, детка».
«Нет, дядя Соломон, нет! Судьбу не наследуют. Мойшеле не Элимелех, хотя он и его сын. И если я исчезну из его жизни, он не исчезнет среди стен Иерусалима».
«Но дополнительная душа Элимелеха – в его сыне, Адас».
Молчание, воцарившееся между нами, было тяжелым. Никогда еще между нами не было такого молчания. Я не могла его выдержать и крикнула:
«Дядя Соломон, почему они так плохо относятся к нам с Рами? Потому что мы – преступники?»
«Боже упаси, детка. Кто относится к вам плохо?»
«Кибуц».
«Кибуц? Ну, детка, кибуц это кибуц».
«Но почему ты так печален, дядя Соломон?»
«Это вовсе не из-за тебя, детка, только из-за меня самого».
«Из-за тебя?»
«Да, Адас, только из-за меня. Столько лет, целая жизнь прошла с момента, как Элимелех покинул кибуц, ничего отсюда не взяв, кроме своей скрипки и старых сломанных инструментов, даже полотенце, носки, маслину, ломоть хлеба не взял в дорогу. Но дополнительную душу забрал с собой, душу нас всех. И жил я без души этой, пока не усыновил Мойшеле. И если он покинет кибуц, точно так же, как его отец, не взяв ничего и исчезнув среди стен Иерусалима, единственное, что заберет с собой, это мою дополнительную душу».
«Дядя Соломон, ты хочешь сказать мне, что я… совершила преступление по отношению к тебе? Я ведь еще так молода, ведь была еще просто девочкой, когда вышла замуж за Мойшеле».
«Как девочка, любила его, а как женщина…»
«Я была любима им. Конечно же, приятно быть любимой…»
«Теперь же ты любишь, Адас».
«Да, теперь я люблю. И это прекрасно».
«Но если приятно быть любимой и прекрасно любить, что же ты будешь делать?»
«Расскажу Мойшеле всю правду, и пойду своей дорогой, какая мне суждена».
«Не так это просто, детка».
«Ну, что такого, дядя Соломон? Что это – трагедия? Мойшеле еще молод. Детей у нас нет. Мойшеле заново построит свою жизнь точно так же, как и я построю свою новую жизнь»
«В отношении тебя все выглядит просто, но вовсе не так в отношении Мойшеле».
«Потому что он сын Элимелеха? Только поэтому?»
«Он не просто сын Элимелеха, а сын его, который сейчас находится на войне».
«Но он из всех переделок выходит целым, – ты ведь мне это сказал?»
«Сказал. Но не все. О том, что все буйство Элимелеха было связано с любовью к твоей матери, я тебе не рассказывал. И о том, что Элимелех вышел живым и невредимым благодаря надежде на то, что любовь эта вернется, я тебе тоже не рассказывал. Мойшеле вышел живым и невредимым из переделок благодаря надежде на любовь, хранимой в его сердце. В надежде, что придет день, и ты к нему вернешься. Только для тебя он будет хранить свою жизнь на грани смерти. И еще я тебе вот что скажу. Если ты, не дай Бог, заберешь у него эту надежду, ты должна молчать, не называть вещи своими именами. Молчать до окончания войны».
