Тем временем в России произошла революция. Пограничное наше местечко осталось в пределах Польши. Эхо и страх революции докатился и до нас. Наши молодые сердца влекло к революции, Элимелех же не мог превозмочь влечения сердца к миру Каббалы, сбежал из дома в пятнадцать лет и так, шатаясь и кочуя по дорогам, достиг Вены. До земли Израиля добраться не смог. Иногда от него приходила коротенькая открытка. Никто не знал, как он живет и что делает. Все те годы я тосковал по другу моему Элимелеху.

В 1923 году минуло мне двадцать. Отец хотел меня сделать наследником семейной профессии. Я же не хотел превратиться в Соломона «бойтлмахера» и тоже сбежал из дома. Добрался до Вены – искать Элимелеха. Адреса его не знал. В синагоге кто-то сказал мне, что видел его работающим подмастерьем у маляра в предместье художников. Сказавший мне сам был художником. Нашел я маляра, но Элимелех у него уже не работал. У маляра были большие связи с художниками, которые покупали у него краски. Элимелех стал вертеться между ними, умоляя дать ему в руки кисть. Нашлась художница по имени Гретте, коротко остриженная, добродушная, которая взяла к себе дом паренька учить живописи и развивать его воображение. Маляр дал мне ее адрес. Пришел я к ней, но птичка покинула и это гнездо. Элимелех перешел к скульптору по имени Курт. Пришел к Курту. Квадратный двор его был заполнен глыбами камня, мрамора, стволами деревьев. Скульптурная мастерская была огромной, и служила невысокому ростом, пузатому Курту не только местом творчества, но и местом проживания и спальней. Скульптор был в стельку пьян. На вопрос, где Элимелех, обрушился на меня с руганью:

«Этот грязный еврей удрал от меня, работает у Пипке».

«Кто этот Пипке?» – спросил я в соседней лавчонке и у старого сапожника, который объяснил, что Пипке – специалист по починке музыкальных инструментов. Мастерская его на углу, почти рядом со скульптором-пьяницей. Побежал туда. Нашел в подвале старого человека, абсолютно седого, с глубокими морщинами и злыми глазами. В соседней комнате сидел Элимелех и чинил инструмент. Мы глядели друг на друга, как будто сошли в этот подвал из мира привидений. Сказал я ему:

«Пошли!»

«Куда?»

«В коммуну».

Коммуной в Вене, по сути, была квартира, предназначенная для молодых евреев, халуцев, которые скитались по европейским городам на пути в землю Израиля. Я был членом коммуны, но Элимелех не хотел туда идти. Он предпочитал оставаться у старого стервятника, который обманывал всех и вся, платил Элимелеху копейки на пропитание. Но он давал Элимелеху возможность играть на всех инструментах, пока их не возвратят владельцам, и потому Элимелех не хотел покидать этот грязный подвал. У старика он учился игре на скрипке. Звуки очаровывали его душу. Годами жил в этом квартале венских художников, гоняясь за чудом прекрасных соразмерностей, сам же был безразмерен. Тело его было непропорционально большим, ноги огромны, руки слишком длинны, одежда поношенная, обувь рваная. Это был не Элимелех, а его тень, опавшая и увядшая кожей. И тут меня осенило:

«Ты уже оставил мечту добраться до каббалиста из Цфата?»

«Как же я могу до него добраться?»

«Со мной. Мы же на пути в землю Израиля»…

Так мы вместе и прибыли в эту сухую долину строить здесь кибуц. Остались добрыми друзьями. Были молоды, а кибуц – как только вылупившийся цыпленок в курятнике. Со временем Элимелех стал выглядеть как шахтер, только вышедший из угольной шахты. Кудри черные, глаза черные, кожа смуглая, зубы и пальцы пожелтевшие от курения. Отсутствие соразмерности в его теле делало его особенно застенчивым и замкнутым. Дополнительная душа, блуждавшая в его огромном теле, не давала ему покоя, не отпускала его даже на час. У него был острый ум, талант ко всему и обширные знания. Он сочинял стихи, играл на скрипке, вырезал из дерева фигурки людей и животных. И насколько он был высок и огромен, фигурки были маленькими и изящными, звуки и стихи – легкими.

Странные были у него привычки. Изобретательность его не знала предела. В то время члены кибуца жили по три-четыре в палатках и бараках. Элимелех же уединился в шалаше, который построил между ветвями эвкалипта. Всегда он искал одиночество, а в кибуце дело это почти невозможное. В его шалаш поднимались по прогибающейся под ногами лесенке, отзывающейся стоном на каждый шаг. Подъем к Элимелеху всегда сопровождался скрипом и стонами.

Из каких-то найденных им деталей он соорудил себе примус, и тот все время шумел у него в шалаше. В те дни у нас не было ни чая, ни кофе, и он создал свой напиток: кипятил воду с засушенными полевыми растениями. Шалаш с трудом вмещал его огромное тело. Шалаш холостяка. Всю мебель составляли ящики фирмы «Тнува». Кровать всегда была завалена какими-то обломками механизмов, деталями, также разбросанными по всему шалашу. Обычно он сидел за ящиком-столом. Слева – скрипка, справа – чернильница. За спиной – ящик с инструментами и посудой. На ящике – вырезанные им фигурки. Любая взятая им вещь исчезала в его широкой ладони. Когда он пожимал руку, здороваясь, человек с трудом подавлял в себе вскрик боли, стараясь высвободить руку.

Большую часть времени он работал ночным сторожем на полях, в саду, на оливковой плантации. В одной руке – палка, в другой – скрипка. Ружье вообще не брал в руки. Арабы, приходящие ночью воровать, видели этого огромного еврея, стоящего под небом и играющего на скрипке, и в панике убегали. Велик был в них страх перед этим сумасшедшим.

Я уже тогда занимался общественной деятельностью, ездил по всей стране по делам кибуца. Возвращаясь, я не шел в свой шатер, где проживал вместе с Шлойме Гринблатом, Фрицем Зелигманом, единственным в кибуце «йеке» (так прозывали выходцев из Германии, которые труднее всех осваивали иврит) и Амалией. Несмотря на усталость, тут же поднимался в шалаш Элимелеха. Стаи птицы взмывали с ветвей эвкалипта. У входа лежал черный кот, питомец хозяина, прозванный по имени одного из арабов – друзей Элимелеха – Абу-Али. Кот был настолько сыт и изнежен, что даже не зарился на птиц или мышей. Как обычно, шумел примус, а Элимелех столь же обычно сидел у стола. Угощал меня своим странным напитком, который, тем не менее, я предпочитал тому напитку, которым нас поили в кибуцной столовой, называя это чаем.

Мы сидели у входа в шалаш, между ветвей эвкалипта. Перед нами, распростершись, лежала долина. Обширная плантация масличных деревьев, существовавшая здесь еще до возникновения кибуца, отливала серебром своей мелкой листвы в послеполуденном солнце. Ветер, летящий с горы, ерошил ее кроны, и листья эти чудились осколками серебра, и все пространство вокруг посверкивало сплошным серебром.

Попивали мы горьковатый напиток Элимелеха, и он говорил:

«Соломон, эта плантация играет, как скрипка, на струнах воздуха. Если бы мне удалось хотя бы раз извлечь из скрипки такие же чистейшие серебряные звуки, тогда, быть может, душа моя бы успокоилась».

Долинные тени вытягивались к горе, поднимаясь к ее вершине, и нега отходящего дня последним сиянием стыла на холодной высоте горы, взирающей на нас. Вокруг нас еще стояли шум и суета. Воробьи скандалили до драки за место ночлега. Славка не переставала трещать, предупреждая сородичей: в траве затаилась змея.

Разноголосица детей, смех отцов и матерей во дворах как бы держали нас на своей взвеси. Элимелех гладил бархатистую шкуру кота Абу-Али и вздыхал:

«Сегодня ночью я сторожу ту часть сада, где маслины уже созрели».

Раз такое дело, ночью повадятся арабы. Все еще не привыкли, что это наша плантация. Тут необходим Элимелех, лучший из охранников. Я говорю:

«Что же ты вздыхаешь? Охранять плантацию труднее, чем охранять поля?»

«Труднее».

«Почему?» «Ночью приходят не только воры. И любовные парочки».

«Ну и что?»

«Мне тоже хочется любить, да некого».

Наступает вечер. Через час – ужин. Ударят в рельс, приглашая всех в столовую. В палатках и бараках мерцают коптилки и керосиновые лампы. А я еще не помылся и не сменил одежду с дороги. Бегу в мой шатер. В этот час там всегда только один Шлойме Гринблат. Фриц в это время убегает в дом культуры поиграть на пианино. Амалия делится новостями или просто судачит с женщинами во дворе. Любитель потрепаться Шлойме в эти часы уединяется. Готовится к товарищеской беседе, для чего при свете коптилки штудирует сочинения отцов социализма, собирая по крупице в свою копилку перлы из марксистских книг. Уже до начала ужина брюхо его набито цитатами из Маркса-Энгельса-Ленина. Садится на постоянное свое место с постоянными сотрапезниками, бросает несколько слов по поводу подаваемых блюд и тут же переходит к научной беседе. Каждое второе предложение начинается цитатой. В кибуце он слывет большим знатоком марксизма, цитируя таким тоном, как будто это он сам сочинил эти тексты. Между Шлойме и Элимелехом отношения весьма напряжены. Во-первых, потому, что Элимелех не любит цитат, во-вторых, потому, что он однажды сказал о Шлойме: