— Ты же только что пришел, — напомнил он.

— Мне кажется, я здесь уже несколько часов. Вы его видели?

— Нет, я не подходил к гробу.

— Он был еще молодым.

— Молодым?

— Да, как вы.

— Как я? — переспросил Оливеро.

— Белый, немного лысый и еще молодой, как вы, как будто спит и улыбается чему-то, что ему снится.

— Наверняка какая-нибудь непристойность.

— Может, умирать не так уж и страшно. — Парень погрозил Оливеро пальцем, словно тот сказал что-то неподобающее. — Может, пойдем отсюда?

Они вышли на улицу Санха. Уже совсем стемнело. Ночь была сияющей, а ветер влажным, пахнущим крышами и мусором.

— Вы любите чай?

— Я люблю чай и самовары, во мне есть что-то от персонажей Достоевского.

Юноша глубоко вздохнул и улыбнулся. Казалось, у него камень с плеч упал.

— Можно пойти ко мне. У меня есть черный чай.

— Конечно, я люблю чай, — повторил Оливеро, — и ты даже можешь называть меня «старец Зосима».

И он подумал, что с появлением русских (Оливеро упрямо продолжал называть их русскими, словно не было того декабря 1922 года, когда был учрежден Союз Советских Социалистических Республик) гаванцы упорно пили чай и украшали бедные гостиные своих домов ужасными деревянными куклами, внутри которых прятались другие такие же ужасные. Никто уже не читал Чехова, Толстого, Тургенева или Достоевского, все читали «Волоколамское шоссе» и «Резерв генерала Панфилова» некоего Бека или в лучшем случае бесконечные утомительные тома «Тихого Дона».

— Ты далеко живешь?

Парень отрицательно покачал головой и обеими руками указал куда-то вдаль.

— Ты не сказал, где живешь, — улыбнулся Оливеро.

— Барселона, — пояснил юноша.

— Черт подери, и это не далеко? У самого Средиземного моря.

Луис Медина улыбнулся без энтузиазма. Эту шутку он явно слышал уже очень много раз.

— Улица Барселона, на углу Барселоны и Агилы.

В тишине они долго шли по улице Санха. Пересекли улицу Хервасио. Перешли дорогу напротив серого здания полицейского участка, проходя мимо которого Оливеро всегда отворачивался.

— Знаешь, почему эта улица, которая начинается там, на развилке, называется улица Драконов?

— Понятия не имею, — признался юноша с некоторым удивлением, словно ему даже в голову не приходило, что существует какая-то причина, по которой улицы называются так, как называются.

— В этом полицейском участке, который ты видишь, была казарма драконов.

Парень расхохотался:

— Казарма драконов?

— Ну, конечно, не казарма сказочных животных, а казарма солдат, которых давно, двести лет тому назад, называли драконами, или драгунами, потому что они передвигались на лошадях, как кавалеристы, а бой вели пешими, как пехотинцы. — Он сделал небольшую паузу и спросил: — Тебя как зовут?

— Луис Медина.

— А меня зовут Оливеро, Бенхамин Оливеро, но все называют меня просто Оливеро.

И он протянул руку Луису Медине, который пожал ее удивленно и неуверенно, как будто это была первая рука, которую он жал в своей жизни.

Было еще не поздно. Оливеро прикинул, что еще нет и девяти вечера. Несмотря на ранний час, в этой части города не было привычного шума. Необъяснимая тишина стояла на всей улице Санха, как будто жителей бывшего китайского района эвакуировали. Не было даже мертвенного света уличных фонарей, и если они шли не в кромешной тьме, то только благодаря мерцанию далеких галактик в ясном звездном небе. Они достигли пересечения улиц Санха и Галиано, где много лет назад (сколько? Оливеро попытался подсчитать, но сдался) была станция поезда, следовавшего по маршруту Конча — пляж Марианао, и где еще сохранился, хоть и пришедший в упадок, знаменитый магазин столовой посуды «Ла Вахилья» Сидя на земле, прислонившись спинами к одной из колонн магазина, трое ребят слушали по радио трансляцию бейсбольного матча. Вот теперь Оливеро все понял. Одной важной игры на стадионе «Латиноамерикано» или «Пальмар де Хунко» было достаточно, чтобы гаванцы спокойно или не очень сидели по домам перед радиоприемниками и телевизорами в ожидании спасительного или разгромного для их команды удара — подобного поведения от них никто и никогда не мог добиться. Глупая игра, считал Оливеро, в которой человек только и делает, что ждет, пока ему кинут мячик, чтобы ударить по нему палкой и броситься наутек.

Зато спускающаяся к морю улица Галиано была кое-где освещена старинными коваными фонарями, свидетелями времен процветания, и потому видна была прекрасно, во всей своей упрямой красе.

Пересекая Галиано по направлению к улице Барселона, они услышали многоголосый рев, крики и аплодисменты, очевидно вызванные «хоум-раном» столичной команды.

Луис Медина жил в узком здании почти на углу Улицы Агила. Здание, прикинул Оливеро, было построено, должно быть, в самом начале века, незадолго до «сахарного бума» [119], чуть раньше, чем его высокомерный сосед, здание Кубинской телефонной компании, возведенное в 1927 году, в год рождения Оливеро и в год премьеры «Метрополиса» [120]Фрица Ланга, поэтому Оливеро обычно говорил, что между ним, Фрицем Лангом и похожим на нью-йоркское зданием существует странная и неизбежная связь, выражавшаяся в сходной эстетике, одинаковой мудрости и, безусловно, похожей усталости.

Посреди кошмара, в который постепенно превращалась Гавана, дом, где жил Луис Медина, еще сохранял помпезную роскошь фасадных украшений, высокую, прошитую гвоздями, непропорционально большую дверь в покосившейся раме, которая старалась казаться более старинной, чем была на самом деле, как и балкончики с витыми железными перилами, имитирующими мягкость и гибкость деревянных.

По какой-то фантастической причине лифт — тесная клетка, забранная почерневшей решеткой с сильным запахом машинного масла и мотора старого автомобиля, — работал. Луис Медина потянул рычаг. Лифт начал подниматься рывками, с металлическим скрипом и грохотом тросов. На последнем этаже они вышли из лифта. Им пришлось еще подняться по тесной витой лестнице. Дверь в комнату Луиса Медины была еще уже, чем лестничный проем. Вспомнив Евангелие от Матфея, Оливеро сказал:

— «Входите тесными вратами».

Луис Медина с улыбкой добавил:

— «Потому что тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь» [121].

Оливеро понравилось, что юноша способен ответить на его цитату. Луис Медина, словно поняв, что думает Оливеро, уточнил:

— Я читал Евангелие, и Андре Жида [122]я тоже читал.

В маленькой и грязной комнате стоял затхлый дух. Там было только одно, крошечное, окно под потолком, затянутое металлической сеткой. «Чтобы летучие мыши не залетали или воробьи с голубями», — объяснил Луис Медина. С потолка свисала одинокая голая лампочка. На потемневших от влажности стенах — вырезанная из журнала, выцветшая фотография Луиджи Тенко и большая карта Европы.

Карта, метр на полтора, сохраняла следы от сгибов — результат долгих лет, проведенных в бардачке автомобиля какого-нибудь коммивояжера, но на ней еще была отчетливо видна красная сеть автодорог и синяя — железнодорожных линий. Оливеро обратил внимание, что на карте, в точке, обозначавшей город Триест, была пришпилена булавка с желтым флажком.

Грязная убогая кровать и небольшой стол составляли обстановку комнаты, не было ни стула, ни кресла, ни тумбочки. На столе грудились книги и обувная коробка, обклеенная гофрированной бумагой.

Оливеро сел на пол, прислонившись спиной к стене.

— Вы не против, если я сниму рубашку?

— Как я могу быть против, ты же у себя дома.

Луис Медина снял не только рубашку, но и ботинки. Затхлый дух, стоявший в комнате, отступил под натиском запаха молодого пота и перебивающего все запаха ног, между прочим, больших и правильной формы, испачканных в земле и песке. На его худом, не очень мускулистом торсе виден был ромб светлых волос в центре груди, между сосками, маленькими и красными.