— Она нервничает, — заметил Полковник, — вы, конечно, понимаете, что это значит: если корова беспокоится, это к плохой погоде…

— Ей неудобно, бедное животное, — вздохнув, сказала Андреа без иронии.

— Что же, оставить ее в сарае? Если я ее там оставлю, завтра ее найдут за тысячу миль отсюда, где-нибудь в Алабаме. — Он провел своими почерневшими, огромными ручищами по волосам и наставительно поднял указательный палец. — Возможно, бедная корова была бы даже счастливее в Алабаме. Там родился Нат Кинг Коул.

Андреа не ответила. Даже не взглянула. Ей было не до шуток, которые к тому же и не были шутками и предвещали ссору, а к ней она не была готова. Не была она расположена и подыгрывать, даже притворно, прячась за улыбкой. Сопровождаемая своими тремя кошками, она пошла обратно, невольно отмечая следы грязи, угольной пыли и мокрого песка, оставленные коровой на полу гостиной. Она снова несколько раз вздохнула и кивнула головой. И снова испытала желание, которое последнее время часто испытывала, оказаться подальше от этого дома и от этой бухты. Не только в пространстве, но и во времени.

— Если бы заново прожить жизнь… — пробормотала она, так тихо, что никто ее не услышал.

Андреа и Мамина проверили каждое окно, удостоверившись, что все они накрепко заложены железными засовами. Заодно они удостоверились в том, что все спят.

Мино спал полулежа в своем кресле, слышно было его сонное сопение. Дверь Висенты де Пауль была закрыта, она имела обыкновение запираться, когда спит. Валерию они тоже не видели, но слышали, как она дышит во сне под москитной сеткой и бормочет что-то, что явно не имеет отношения к этой реальности. Беспокоясь за ребят, Андреа поднялась в бывшую обсерваторию доктора О'Рифи, где спали Яфет и Немой Болтун, каждый под своей москитной сеткой.

Мамина волновалась за Оливеро:

— Сегодня ночью надо было ему перебраться в дом, ночевать в его хибарке, так близко к берегу, уже опасно. В любой момент он может проснуться по горло в воде.

Андреа считала, что пока еще рано волноваться, в конце концов, только сегодня вечером девушка из службы погоды сказала, что циклон не ожидается немедленно.

— Да и не в том дело, что сказала девушка из службы погоды, это видно по небу, по морю, чего-то же стоят годы жизни на берегу. Циклон еще не готов. Этот медленный, а, как известно, медленные самые страшные. Он еще подождет пару дней, может, три, а может, даже уйдет на Багамы или к полуострову Юкатан, дай-то бог. И прости меня, Господи, что я желаю зла другим, вернее, не зла другим, а блага себе и своей семье, довольно с нас того, что мы натерпелись и терпим.

Они вернулись на кухню, где все было в порядке. Воды было запасено достаточно на неделю, довольно было рису, яиц и фасоли, потому что Полковника можно было упрекнуть в чем угодно, но как снабженец он творил чудеса.

— Завтра будет новый день, — сказала Мамина, задвигая засов на дверях.

— Да, будет. Это единственное, что можно с уверенностью и без опасений повторять каждый вечер с тех пор, как существует этот мир, и с тех пор, как существуют циклоны. — Андреа, вздохнув, энергично кивнула.

— Не обольщайтесь, — возразил Полковник басом. — Если все так пойдет, однажды вечером мы скажем: «Завтра не будет нового дня». — И он с силой захлопнул дверь бывшей уборной, где укрывались куры и корова. — Как его назвали?

— Кого?

— Циклон, кого же еще.

Мамина все еще ощущала тяжесть в груди, дурное предчувствие, когда поднималась, ступенька за ступенькой, по лестнице.

— Откуда же взяться силам в девяносто лет.

— В девяносто один.

— Спасибо.

Мария де Мегара, собака Мамины, поднималась за ней, волоча груди по полу. Мария де Мегара, ее бедная немецкая овчарка, такая же старая, глухая, ослепшая, усталая, как и ее хозяйка.

Андреа вытерла грязные следы, оставленные Мамито, коровой, на деревянном полу гостиной.

— Да, я знаю, что не важно, как назвали этот циклон и назовут все будущие, циклоны как несчастья, какая разница, как они называются.

Потом послышался шум ветра, похожий на волчий вой. И слышно было, как вьюрки проснулись под накидками, накрывавшими клетки.

Она направилась к небольшому алтарю, на котором стояла почитаемая ею (хотя, возможно, слово «почитаемая» не самое подходящее) деревянная фигурка безрукого Христа, черная, будто измазанная дегтем, грубо вырезанная тупым ножом, что делало ее похожей на корявую ветку. Этот Христос был с ней с тех пор, как она нашла его в заброшенной хижине. Это было шестьдесят пять лет назад, в ту самую ночь пожаров и бегства, за две или три ночи до встречи с Мино и доктором. На алтаре стояли еще святой Мартин де Поррес ^[3] , тоже черный святой, как Христос и как она сама. И изображение святой Женевьевы ^[4] (которую почитала семья Пажери) в келье, отрешенно или благоговейно взирающей на горящую свечу, которую она держала в руках.

Перед Христом, подобранным в той хижине, перед черным перуанским святым и святой из Нантера она долго стояла с закрытыми глазами, произнося слова молитвы на французском языке, потому что так ее научили молиться.

У ее ног Мария де Мегара сразу же уснула. И Мамина отметила про себя, что прошла еще одна ночь. И услышала, как Полковник выливает на себя ежевечернее ведро воды и что Андреа ушла к себе в комнату, и погасли окончательно все лампы и лампады.

Пройдет всего тридцать лет, а она будет писать о них так, как пишут об исчезнувшей цивилизации. Потому что однажды Валерия почувствует себя обязанной записать эту историю. Она это понимает и, поскольку другого выхода у нее нет, принимает.

Есть кое-что, чего она не будет знать и, возможно, не узнает никогда: причину, по которой она почувствует эту необходимость. Более того, она не поймет толком, что это за история. Сначала она отнесется к ней как к тренировке памяти. Она поверит, что придумывает сказку для самой себя, и с неизбежностью соединит в ней все, что есть вымышленного и искусственного в реальности, с вымыслом и всем тем, что есть в нем настоящего и реального. Искреннюю сказку, если угодно. Самый что ни на есть правдивый вымысел о трех или четырех абсолютно реальных днях ее жизни. Сказку, верную истине, которая в то же время заставит ее взглянуть в лицо реальности — если таковая вообще существует.

Она также знает, что к тому времени она будет жить в другом месте, будет ходить по улицам другого города, в других пределах и другими путями. Она уверена, что будет жить на Манхэттене и что именно там, снежным утром в Верхнем Вест-Сайде, в очаровательной нью-йоркской квартирке с видом на Гудзон, она решится рассказать историю, о которой повествует эта книга.

Поскольку Висента де Пауль всегда поручала себя Богу, мы можем заключить, что она была женщиной доверчивой и потому уязвимой. Она верила в Бога, хотя сама уже не очень хорошо понимала, в какого Бога и каким она себе его представляет.

— Время меняет все, даже способы верить в Бога.

Висента де Пауль заперлась в своей комнате, в конце коридора на втором этаже, и завесила зеркала кусками коричневого бархата. Эти три слишком старинных зеркала были уже не зеркалами, а тремя квадратными кусками стекла в пышной и безвкусной резьбе металлических рам. Ей подарила их Жанетт Райдер [5], миссис Райдер. Очень давно, когда ей, Висенте де Пауль, исполнилось пятнадцать, а миссис Райдер оставалось всего два года до смерти (и она, миссис Райдер, кстати, об этом знала). Теперь на зеркалах почти не осталось амальгамы, и реальность, которая в них отражалась, была странной и расплывчатой.

Висента де Пауль считала, что человека формируют в том числе вещи, которые его окружают, и что всегда есть какая-то причина, по которой эти вещи оказываются в его жизни.