Это скажет и напишет женщина, которая никогда не верила в Бога и всегда посмеивалась над подобными идеями, оправдывающими человеческую слабость. Для того, кто не в силах осмыслить этот путь из никуда в никуда, вполне разумно придумать себе Бога. Валерия всегда считала и будет считать себя атеисткой. Она скажет и напишет, что только романы имеют право на структуру.

Так что жизнь если и стремится к чему-нибудь, так это стать романом.

Но она так никогда и не узнает, является ли, как говорил Малларме, целью мира книга или он книга изначально.

Он вышел пройтись по пляжу. Он уже давно так не ходил. Пару лет? Когда самочувствие позволяло. Тогда он любил спуститься на пляж уже ближе к закату, когда спадала жара. И идти в направлении, противоположном тому, куда ходили все. Если остальные предпочитали ходить по пляжу или шли к востоку, к Баракоа, он, наоборот, шел к западу, к мутному ручейку, называемому рекой Банес.

Он ходил туда по многим причинам. Сначала потому, что пляж в эту сторону становился еще более некрасивым, а потом и вовсе превращался в дикий, непроходимый, обрывистый берег в острых рифах, поросших собачьим зубом. Этот суровый пейзаж гарантировал одиночество.

Мино с легкостью двигался между скалами. Он изучал их так же, как однажды решил (и смог) изучить людей. Однажды он обнаружил, что, как и люди, рифы имели несколько сторон. И что, как и с людьми, не стоило доверять приятной глазу, обманчиво притягательной стороне рифов. Напротив, предпочтительней было выбирать опасную грань, которая обычно оказывалась самой легкодоступной или, во всяком случае, самой контролируемой и понятной. По крайней мере, говорил себе Мино, от опасной грани, как у рифов, так и у людей, знаешь, чего ожидать.

Уже очень давно, еще до того как переехать в дом на пляже, Мино полюбил небольшое приключение, которым было для него это путешествие, такое ничтожное в сравнении с любым из совершенных им в жизни больших путешествий, воображаемых или реальных. Маленькое и такое приятное путешествие в одиночестве, состоящее из перепрыгивания с камня на камень и лавирования между опасными скалами с острыми краями.

Он любил приходить в некрасивый уголок, который Бог обошел своей милостью. Хотя только на первый взгляд. Строго говоря, даже самый безобразный уголок на Земле не обделен милостью Божией. Там, например, можно было наслаждаться таким одиночеством и тишиной, которые Мино считал несомненно божественными.

Примерно в пятнадцати минутах ходьбы от дома открывалась крошечная бухта. Скалы расступались, превращаясь в удивительно округлые камни, похожие на яйца какого-то гигантского животного. Непроходимые мангровые заросли отделяли пляж от дороги. Там, где они начинались, из земли торчали большие, сухие, сизые корни, кое-где сточенные до белесой сердцевины настырными личинками короедов. Наверное, дерево, росшее здесь когда-то, повалило ветром и смыло в море, корни же решили остаться на месте, пусть даже и без дерева, которое они должны были питать.

Раньше Мино всегда садился на эти корни. Хорошо было так сидеть, ничего не делая, даже не думая. Едва ли наблюдая за тонущим в море солнцем, которое на краткий миг становилось красным, чтобы затем почернеть или исчезнуть.

Мино думал, что солнце, когда заходит, всегда выбирает способы, казавшиеся ему, Мино, театральными. В его памяти всплывала циклорама с красными и быстрыми облаками, виденная им однажды в поездке, незадолго до смерти мистера, в постановке «Орфея и Эвридики» в огромном и пышном театре то ли в Лос-Анджелесе, то ли в Новом Орлеане, то ли где-то еще. Мино не знал тогда, что Руссо сказал о Глюке: «Если возможно провести два столь великолепных часа, жизнь чего-то да стоит». Как не знал он, что присутствует на знаменательном представлении и что поет одна из великих контральто мира. Нет, конечно, голос Кэтлин Ферриер его потряс. Но все же он обратил внимание на торопливые и почти настоящие облака на циклораме. И там, в том краю пляжа, нарочитое, театральное солнце всегда заходило драматически, как в спектакле, как на циклораме в постановке «Орфей и Эвридика».

И кроме того, солнце всегда садилось, как ему и было положено, как раз где-то над Новым Орлеаном.

Еще одной причиной, которая приводила Мино в это место, были водоросли, там легко можно было набрать мертвых водорослей, которые он потом приносил в дом. Эти удивительные, похожие на волосы горгоны Медузы водоросли он потом сушил на солнце, разложив на подоконнике, чтобы затем растереть, положить в мензурку и добавить смешанный с камфарой спирт и льняное масло. Из этой смеси он готовил мазь, надеясь с ее помощью облегчить боль в уставших от стольких троп и перекрестков ногах, плохо снабжаемых кровью, в которой всегда бродило много алкоголя.

И все же о самой главной причине, по которой Мино шел на западный конец пляжа, не знал никто, кроме него. Там ему было явлено первое откровение. Давно, лет за десять до того, как он услышал Кэтлин Ферриер.

Это было 26 сентября 1941 года. В день, как говорила Андреа, блаженной Дельфины. В день четвертой годовщины смерти в Кларксдейле, Миссисипи, великой Бесси Смит. Там ему было явлено первое из доказательств, уготованных для него Богом. Или первое, которое он признал таковым. Тогда Мино этого не понял. Мино полагал, что доказательства Бога только много позже становятся Его доказательствами. Бог, как правило, маскировал их под повседневную рутину.

Хотя в этот раз речь шла о происшествии значительном. Потому что самое значительное, что когда-либо происходило в этой жалкой бухте неподалеку от реки Банес, был тот факт, что Мино обнаружил там «Мейфлауэр», лодку доктора, пять дней спустя после исчезновения своего племянника Эстебана. И все при этом выглядело естественным, как будто Бог и не вмешивался вовсе.

Мино пришел тем вечером, все еще в смятении, вызванном исчезновением племянника, и увидел лодку, плавающую в нескольких метрах от берега. Поскольку тогда, в свои пятьдесят с лишком Мино, любитель пожить в свое удовольствие, был еще очень крепок, он не раздумывая бросился в море и поплыл к лодке, относимой течением. Достигнув ее, он без особого труда забрался внутрь. Весел не было. Уключины и якорный канат тоже исчезли. Мино увидел лежащие на дне лодки потертые красные кеды племянника. Рядом с ними размотанные, испачканные кровью бинты, которыми Андреа обматывала сыну кисти рук.

В первый момент он растерялся, не зная, что делать. Даже если он без весел как-нибудь доберется на лодке до дома, он доставит домашним несколько секунд безумного счастья, которое затем превратится еще в более глубокую скорбь. Обнаружить, что это возвращается не Эстебан, а Мино, бесполезный дядька, пятидесятилетний холостяк, будет душераздирающим открытием. Он не знал, что делать с кедами и бинтами. Оставлять их на память ему показалось бессмысленным. Поэтому он связал кеды бинтами и зашвырнул их как можно дальше в море. Отогнал лодку к берегу соседней бухты, где в море впадала река Банес. Там ее точно не могли бы увидеть из дома. Вытащил лодку на берег и оставил среди мангров и черных корней. До рассвета. Прежде чем вернуться за ней в четыре часа утра, Мино удостоверился, что в доме все спят. Он отправился в бухту и привел лодку. Он поставил ее в сарайку, как будто она так все время там и стояла. Долгие годы появление лодки в сарайке было для всей семьи одним из доказательств существования Бога.

Возможно, в их исключительности кроется причина того, что чудеса Божественные настолько превосходят человеческие. Может быть, репертуар чудес у Бога неисчерпаем, а может, он просто очень тщательно отбирает, кому их являть. Так или иначе, причина, по которой Мино в свои восемьдесят с лишком лет пошел в бухту после исчезновения Яфета, вполне понятна. Понятно, почему он бросил вызов возрасту, скалам собачьему зубу. Бог не повторяет своих чудес, он знает это, но еще он думает, да простит его Бог: чем черт не шутит.