Хотя ей будет очень любопытно, как вышло, _что женщина, которая говорила, что бежит с Кубы в поисках английского джема и косметики Элизабет Арден, стала пасти овец в Долине Смерти.

Но потом она подумает, что, в конце концов, ее мать была женщиной с юмором, улыбнется и перестанет об этом думать.

Она поймет также всю бесполезность подобных поисков. И если речь идет о ее романе, какая нужда в том, чтобы все строго соответствовало действительности?

Опасный и полный неожиданностей путь пришлось пройти Мамине, чтобы найти прибежище на безымянном пляже. Она шла шестьдесят семь дней и столкнулась со значительно большим количеством неприятностей. Нескончаемые два месяца и одна неделя нечеловеческого напряжения в попытке убежать с одного конца острова, с далекого востока, на другой, чтобы попасть, непонятно зачем, в шумную, небезопасную Гавану.

«Мой крестный путь» — обычно называла его она в те редчайшие моменты, когда вспоминала о том, о чем хотела бы забыть. О том пути, пройденном с болью в сердце, о родных, оставленных позади мертвецах, под знаком кровавых расправ над другими, чужими, но от этого не менее личных и жутких, которые она видела и оплакивала вдоль страшных дорог проклятого острова

Шестьдесят семь дней среди разрухи и кощ-мара расовой войны с худшим из документов: темная кожа и лицо, прекрасное, но лицо негритянки, дочери рабов, скорбное лицо беглянки, дочери мандинги и эмбуйла [79].

Это было в 1912 году. Всего четырнадцать лет назад испанская империя, развалившись, спустила свои флаги, а десять лет назад над башнями Эль-Морро [80]и Ла-Кабаньи взвился, рядом с американским, флаг нового государства (созданный Теурбе Толоном для Нарсисо Лопеса), флаг начинающейся, неуверенно демократической Республики Куба. Четырнадцать лет независимости успели ознаменоваться несколькими забастовками, двумя войнами и двумя интервенциями со стороны США, как будто было недостаточно десяти лет смертей, столкновений, эпидемий, голода и насильственных переселений, выпавших между 1868 и 1878 годами, как будто они всего лишь предваряли другие, с каждым разом все более разрушительные катастрофы, которые уже тогда неумолимо готовились обрушиться на молодую незадачливую республику.

Тогда ее звали не Мамина, ее называли полным настоящим именем Мария де Мегара Кальседония. Ей и ее брату Хуану Хакобо повезло родиться в 1886 и 1887 годах соответственно, в годы относительно счастливые, поскольку испанская корона вынуждена была после кровавой войны, которую ни одна из сторон так до конца и не выиграла, отменить рабство на «всегда верном острове Куба» [81].

Брат и сестра родились в горах Альто-Сонго, где-то между Дос-Амантес и Ла-Майей, в бараке кофейной плантации Эль-Каламон, принадлежавшей тогда уже не столь богатой, но очень известной в тех краях семье Пажери, французской, как явствует из фамилии, вернее, французского происхождения. Сначала Пажери с Мартиники перебрались на Сан-Доминго, а с Сан-Доминго, спасаясь от полчищ Туссена-Лувертюра [82], в горы кубинского востока. Как опять же явствует из фамилии, они приходились близкими родственниками бывшей «императрице французов» Жозефине Богарне, урожденной, как всем известно, Таше де ла Пажери. Поэтому хозяева Эль-Каламона имели замашки одновременно господские и грубоватые, так свойственные бонапартовской знати: то же напыщенное высокомерие с непривычным оттенком неуверенности. Вся их рафинированность и их простота, высокомерие, напыщенность и неуверенность еще сильнее были заметны оттого, что они жили вдали от сердца, которое носит в груди каждый француз и которое зовется Парижем, в стране где самые обыденные, ничтожные происшествия приобретали масштаб событий трагических и апокалиптических. Бонапартовская знать чувствовала себя там больше знатью, и в то же время больше плебсом, больше парвеню, если угодно.

Не очень большой, Эль-Каламон в то время был уже не настоящей кофейной плантацией, а скорее загородной виллой. Он еще давал несколько кинталов [83]кофе, но этого было недостаточно, чтобы содержать семью в достатке, не говоря уже о былом изобилии. Производство кофе снизилось из-за войны. Большинство негров-рабов сбежали на эту войну, столь же длинную и жестокую, сколь неорганизованную и бесполезную.

Неизвестно было, да и не важно, присоединились ли негры к борьбе в приступе патриотизма или из естественного стремления к свободе. Или из любви к приключениям, что тоже было вполне возможно, поскольку вставать ежедневно задолго до восхода солнца, ходить вверх и вниз по горам, собирая кофе, рассыпать его для просушки, нести потом в обжарочные и на мельницы не было, что называется, веселым занятием. Естественно, что черные борцы за независимость нуждались в свободе больше белых и что они чувствовали себя куда лучше на поле боя, с мачете наголо, на ворованных неседланных лошадях, чем в строгих бараках кофейных плантаций или, хуже того, в жестоких бараках плантаций сахарных. Их поле боя не было похоже на аккуратные равнины Ватерлоо или Аустерлица, это были глухо заросшие бурьяном и диким кустарником пустоши, где подхватывали лихорадку, сражались босиком, жили свободно и конечно же спали с женщинами прямо под открытым небом, что делало удовольствие еще острее.

А ведь до того фортуна повернулась к Пажери лицом, когда незадолго до Десятилетней войны один их сиятельный родственник, сын кузины Гортензии [84], прибыл из Баварии, полный воспитанной в нем матерью решимости восстановить во Франции империю, с каковой целью он женился на благородной даме из Гранады по имени Эухения де Монтихо. Пажери, выращивавшие кубинский кофе, осевшие на острове уже несколько поколений назад, воспрянули духом. И уже в начале Десятилетней войны все, даже самые тяжелые на подъем вернулись во Францию, вложили свои капиталы в производство шелка и благодаря удивительным открытиям Илера де Шардонне [85]сумели основать несколько успешных фабрик в Лионе, Марселе и Безансоне.

Таким образом, движимые практически теми же мотивами, что и кубинские негры, большинство Пажери обосновались в роскошных отелях Марселя, Лиона и Парижа. В Эль-Каламоне остались только старшие брат и сестра, Жюльен и Дельфина, бывшие настолько кубинцами, что знали Париж лишь по романам Оноре де Бальзака (который в действительности более Париж, чем сам Париж). А кое-кто даже утверждал с язвительной ухмылочкой, что белая кожа Пажери была не чисто французской, что в их жилах текла кровь не только из Трокадеро, но и из порта Калабар [86]. Они слишком устали и слишком глубоко укоренились на острове, чтобы пускаться в новые авантюры, и были слишком увлечены теориями Руссо и потому в унисон твердили, что все, созданное Творцом, идеально и все портится в руках человека. Родившись на Кубе, они все же были французами (и в этом нет противоречия, как может показаться на первый взгляд) и потому достаточно образованными людьми, детьми Энциклопедии, а также «Курса позитивной философии» в шести томах, последний из которых был опубликован Контом в 1842 году, — отсталыми детьми, это правда, в частности из-за того, что на Кубу все всегда приходило с опозданием, в усеченном и извращенном виде.

И вот, отчасти в силу своего вольнодумства, отчасти в силу крови Калабара, которая, возможно, бежала в их нежных позитивистских благородных венах, Дельфина и Жюльен первыми освободили своих рабов. Только самые любимые, Лосанто и Лидувия, он — мандинга, она — дочь галисийца и эмбуйла, родители Марии де Мегары и Хуана Хакобо, остались в доме на приемлемых условиях вольноотпущенников.