Элиса принялась просматривать книги, pa-j дуясь, что в магазине пусто и полнейшая тишина и стоит любимый ею запах старых книг. И обнаружила редкую книгу, чудесный томик, изданный в Матансас в 1928 году, «Лирический молитвенник» Америки Бобии, поэтессы из Лимонара, о которой она никогда не слышала — да и кто слышал об Америке Бобии? — с прологом Медардо Витьера и эпилогом Фернандо Льесы. Ей было все равно, хороши или плохи стихи. Вероятнее всего, стихи были ужасными. Ей понравилась красивая книжица и то, что она была издана пятьдесят лет назад.

Еще она отыскала экземпляр «Конармии» в прекрасном состоянии (ее собственный был сильно потрепан).

Долгие поиски завершились удивительной находкой, хотя еще более удивительные вещи произойдут всего несколько минут спустя. Это была книга в красном тисненом переплете, изданная в Мадриде в 1887 году в издательстве Луиса Наварро. Элису не интересовали ни автор книги, ни ее название: лорд Маколей, «Политические и литературные эссе». Кого сегодня могли интересовать политические и литературные мнения, высказанные английским вигом, умершим в 1859 году? Она подумала, что эта книга неинтересна даже как библиографическая редкость. И если ее купить, то она будет собирать пыль на полке. Но все-таки неравнодушие и любопытство к старине заставили ее открыть книгу.

Там был первый сюрприз: на первой странице зелеными, слегка побледневшими чернилами были написаны имя и дата: Вирхилио Пиньера, 1931.

Не сомневаясь ни секунды, она решила купить книгу, стоившую к тому же всего лишь шестьдесят сентаво.

Так, вместо чеснока и лука, она купила молитвенник никому не известной поэтессы, рассказы жертвы сталинских репрессий и сборник эссе устаревшего английского историка только за то, что он был подписан одним из самых великих поэтов и писателей Кубы и, без сомнения, ее самым великим драматургом.

Она заплатила за все всего два песо и десять сентаво и убрала книги в сумку, предназначенную для чеснока и лука.

Элиса собиралась покинуть магазин, когда обнаружился второй и самый удивительный сюрприз.

Вирхилио Пиньера. Это был он. В своих старомодных очках, зеленой широченной рубахе, широченных же черных штанах и дешевых башмаках, в каких ходили рубщики сахарного тростника. Вирхилио Пиньера, худой, с широким лбом, римским носом и руками юноши. Он собирался подняться по ступенькам, которые отделяли книжный магазин от улицы.

Как назвать эти странные повороты судьбы, иногда заставлявшие происходящее соответствовать странному плану?

Первым желанием Элисы было броситься к нему, поздороваться с ним, показать ему книгу лорда Маколея с его подписью от 1931 года, когда он был студентом, жил в Камагуэе и не опубликовал еще ни одного стихотворения в знаменитой антологии Хуана Рамона Хименеса. Но она тут же, за долю секунды вспомнила, что Вирхилио Пиньера был, помимо всего прочего, не просто опальным литератором, было кое-что более серьезное, о чем ей кто-то рассказывал, возможно, даже сама Ольга Андреу [56]: что у него были проблемы с органами государственной безопасности из-за подпольных собраний с молодыми поэтами, которые он посещал по субботам на бывшей вилле Хуана Гуалберто Гомеса на улице Манагуа.

Так что она не только не поздоровалась с Пиньерой, но и резко отвернулась к стене, делая вид, что роется в кошельке.

Она слышала, как он поднялся по ступеням, она знала, что он ее видел и что этот умный и проницательный человек наверняка догадался, что с ней, она почувствовала, что он остановился на мгновение за ее спиной, словно колебался, ей показалось даже, что он окликнул ее по имени, а потом собирался спуститься по ступеням и уйти. Но все-таки решил войти и погрузиться в книги, которые грудами свалены были на столах — никому не нужные сокровища. Словно скрываясь от погони, Элиса выскочила на улицу 23. От солнца асфальт блестел, словно только что прошел ливень.

Она сделала вид, что читает журнал «Боэмия». У нее это плохо получилось, как будто она не была актрисой или как будто она была настолько хорошей актрисой, что могла притвориться, что притворяется. Она прочитала вслух имя, напечатанное крупными буквами вверху страницы: Маяковский. Затем принялась без нужды обмахиваться «Боэмией», как веером. Она не знала, что еще сказать. Она поняла, что у нее не осталось слов. Оливеро тоже молчал. Возможно, он решил, что лучшим ответом будет долгое молчание, тишина, которая ответит за него. Возможно, они снова сосредоточились на размытом дождем пейзаже. Возможно, даже вероятнее всего, что они даже не взглянули на пейзаж, по крайней мере, на тот, что был у них перед глазами. Возможно, они видели другой пейзаж — необъятный, прекрасный и в то же время зловещий.

Часы из славонского дуба пробили десять раз. Элиса и Оливеро сосчитали удары, хоть и знали, что они не имели целью сообщить время. Оливеро почему-то подумал о Луисе Медине и о Луиджи Тейко [57]и о пистолетном выстреле ночью в отеле «Савой» в Сан-Ремо.

— Моя дорогая Элиса, — сказал Оливеро, и Элиса почувствовала грусть в голосе кузена, — глупо прыгать и кричать от радости, если ты чего-то боишься. Но и стыдиться нечего. Прости за тривиальность, но напоминаю тебе, что мы всего лишь люди. И не думай, что ты исключительная и лучшая. И прости меня, если я скажу тебе кое-что, чего ты, я знаю, не захочешь слушать: в подлые времена нет ничего удивительного в том, что и в тебе открывается подлость. Пусть даже самая маленькая подлость, подлость, совершенная всего пару раз. Можно сказать, что это закон, смелость не просто дается с трудом, иногда она просто невозможна. Жить в такое время, пройти по грязи и не запачкать одежды, уже и без того грязной, — это не отвага, не героизм и не божий дар, это просто невозможно. И прости меня за слово «грязь». Я знаю, — и Оливеро иронично улыбнулся, — что ты веришь в «социальную справедливость». Я не могу. Эти два слова, «социальная» и «справедливость», мне представляются фарсом, надувательством, придуманным для того, чтобы лучше нами управлять. А уж когда они оказываются рядом, они превращаются в бессмыслицу. Я знаю, что дело не в том, во что я верю, а во что нет, но я очень хорошо знаю также, что такое страх и какое отношение он имеет к так называемой социальной справедливости. Жить страшно. Мне, по крайней мере. Представь себе, каково это — жить, словно ходить по канату, зная, что тебя преследуют, за тобой наблюдают, тебя изучают и тебя судят, а при малейшем колебании… Представь себе, каково это — быть уверенным, что стоит тебе моргнуть, как ты уже под прицелом. Что под канатом не натянута сетка. Я не христианин, ты знаешь, но, если все же нужно с пониманием относиться к другим неужели ты не отнесешься так же к себе самой? И раз уж мы заговорили об этих высокопарных глупостях… почему ты не допускаешь, что существуют такие вещи, как слабость, трусость, инстинкт самосохранения? Таковы люди, дорогая, пойми, и хорошо это или плохо, но это не твоя вина, и не моя, это не наша вина, и ничего нельзя сделать, потому что мы не герои. — И добавил после паузы: — А потом, и прости, что я тебе это говорю, у Вирхилио в жизни бывали удары побольнее и разочарования покрупнее, чтобы обращать внимание на то, что какая-то актриса отвернулась, чтобы не здороваться с ним.

Оливеро снова улыбнулся, подсмеиваясь над самим собой, над своим морализаторством и проповедническим тоном. И подумал, что его новая, нелепая апостольская мораль была как-то связана, как и все проповеди и наставления, с поносом и несварением желудка.

Вот правдивая история Хосе де Лурдеса Годинеса. Он вытянулся навытяжку, как солдат, и сказал:

— Мой генерал, Хосе де Лурдес Годинес прибыл в ваше распоряжение. Разрешите обратиться к вам, потому что я тоже хочу, с милостью Божией и вашей, стать генералом.