Перевод с испанского А. Папченко

Пройдет тридцать лет, и произойдут, как водится, бесчисленные несчастья. Фотография же останется на своем месте.

Никто и ничто — ни катастрофа, ни человек — не сможет ее уничтожить.

Фотография черно-белая, вернее, она имеет странный цвет, скорее охряный, разных оттенков охры — темных, грязных и блеклых. В простой рамке из некрашеного дерева она стоит на полке рядом со старыми и хорошими книгами на испанском.

Различимый на ней пейзаж ничем не примечателен. Пляж, в центре — лодка и юноша, который держит над головой весло, словно трофей.

Пляж некрасивый. Не скажешь даже, что это кубинский пляж, потому что это противоречит представлению о том, каковы или каковы должны быть кубинские пляжи, или, во всяком случае, большинство в самом деле великолепных, щедро открытых водам Мексиканского залива пляжей на северном побережье острова.

С первого же взгляда можно будет заметить, что, если фотография сделана тридцать лет назад, а может, немного раньше (установить точную дату невозможно), лодке должно быть уже по меньшей мере лет сто: развалюха из трухлявого дерева, трех-четырех метров длиной и вполовину меньше шириной, на борту которой едва можно прочесть почерневшее или, вернее, приобретшее густо-охряный оттенок название: «Мейфлауэр».

Что до юноши, воздевающего к небу весло с таким же упоением, с каким поднимают над головой трофей, сложно определить, сколько ему лет — пятнадцать или тридцать. Светлые прямые волосы падают ему на глаза. Волосы мягкие и нечесаные, какие и должны быть в его возрасте. Вместе с тем ликующая улыбка, и вся его поза, и то, как он потрясает веслом, свидетельствуют о некотором простодушии и способности выражать счастье так, как это делают только дети. В то же время его сильное и словно высеченное из бронзы тело не вяжется с доверчивой радостью улыбки.

Радость, удовлетворение, которые исходят от этого тела, вроде бы усиливают общее ощущение счастья, но при этом диссонируют с чем-то, что угадывается в улыбке, утяжеляя ее.

Фактурой кожи, как ни странно это покажется, фигура этого юноши на берегу моря напомнит картины замечательного бостонского художника, Уинслоу Хомера.

И самое важное: это единственная фотография Я фета, единственная, которая вообще от него осталась и останется. Других не было и, к несчастью, уже не будет. Кроме того что она станет старинной (можно ли удостоить подобным определением фотографию, сделанную всего лишь тридцать лет назад?) и памятной, она останется прекрасной и со временем приобретет то волнующее и меланхоличное очарование, которое годы обычно добавляют фотографиям.

Прекрасная и странная, это самая примечательная фотография в небольшой и хорошо подобранной библиотеке в маленькой квартирке с видом на Гудзон в Верхнем Вест-Сайде, Нью-Йорк.

Это был старый дом на безымянном пляже. Старый двухэтажный дом, построенный, как говорили, из благородного орегонского дерева. Сначала он принадлежал богатому человеку с севера, доктору Сэмюелю О'Рифи, врачу, закончившему Нортвестернский университет в Чикаго, уроженцу Куба-Сити, деревушки на юге Висконсина, вблизи от границ с Айовой и Иллинойсом, в самом сердце Среднего Запада. Потом, когда 5 апреля 1954 года врач загадочным образом умер, не оставив потомства, по щедрому завещанию дом отошел в собственность семьи Годинес из Сантьяго-де-лас-Вегас, небольшого поселка в центре провинции Гавана.

Персонажи, которых мы встретим на этих страницах, называли дом по-разному. Чаще всего они называли его домом, виллой или бунгало. В действительности у них не было заведено всегда называть его каким-то специальным словом. Единственное, что объединяло их, когда они говорили о старом доме, как бы они его ни называли, — это чувство благоговения. В любом случае они говорили о нем пылко и почтительно, как говорят об очень личном, о собственных достоинствах и недостатках, о прекрасных и даже об ужасных тайнах.

И, говоря откровенно, без дома, без его удачного местоположения и без его истории этот рассказ, безусловно, был бы другим.

Его упрямое присутствие на берегу залива сделало возможными события, которые произошли и которые не произошли, события счастливые и печальные, которых, как и следовало ожидать, было гораздо больше.

Дом пережил шестьдесят лет, полных бедствий, бессчетные дни под солнцем и ливнями, непрерывные мучения, доставляемые едкой морской солью, три или четыре более или менее провалившиеся революции, одно временное правительство и двадцать два президента, среди которых были недолговечные, а были постоянные, как соль.

И если старый дом пережил все эти превратности судьбы и еще шестьдесят с лишком зим, когда бушуют циклоны и ураганные ветры, то это не только благодаря счастливому соседству с холмом и грамотно рассчитанному расстоянию между опорными сваями. Нужно, наверное, принимать в расчет и дерево, привезенное из далеких лесов.

Чтобы добраться до дома, нужно было пройти полтора километра по очень плохой дороге. Когда-то, много лет назад, это была прекрасная мощеная дорога, обсаженная королевскими пальмами, морским виноградом, казуаринами, олеандрами и даже розами, но сейчас она была заброшена совершенно. Постепенно, так, что даже никто не заметил, так же постепенно, как происходили кубинские бедствия, дорога к дому превратилась в тропу среди белых зарослей.

Те, кого это непосредственно касалось, члены семьи Годинес, смирились с этим постепенным запустением и даже допустили его по двум важным причинам. Во-первых, потому что знали, что с этим ничего нельзя поделать, потому что у них, естественно, не было на это средств. «Теперь все принадлежит Государству», — повторял Полковник-Садовник с бессильной улыбкой и жестом, означавшим: «Вы мне не верили, а я всегда это говорил». И добавлял, пожимая плечами: «Проблемы, которые не имеют решения, не проблемы».

Во-вторых, потому что в некотором смысле их даже радовало то, что труднопроходимая тропа отрезала их от мира и от жизни, от которой они предпочитали держаться подальше, как можно дальше. Как будто разбитая дорога была границей, даже уже не в пространстве, а во времени, способной защитить их от встрясок истории, которой они не могли управлять и которую к тому же не могли и не хотели понять.

Только дети, и то потому, что у них не было другого выхода, когда шли в школу в Бауту, должны были пройти пешком полтора километра до шоссе на Баракоа, чтобы там сесть в автобус, принадлежавший когда-то Грейхаундской корпорации (в двадцатых годах этот автобус, наверное, ездил по маршруту Калгари — Сент-Пол, Миннесота) [1]. Автобус, такой же разбитый, как и дорога, высаживал их у всегда свежевыкрашенных дверей ресторана «Китайский колокол».