Марии было интересно знать, выглядят ли мальчики все так же странно. На самом деле, она имела в виду «страшно», но не сказала этого вслух.
— Волосы у них еще больше порыжели, чем тогда, когда они были здесь, — ответил Флорент. — И цвет не такой яркий, как у самого доктора, он скорей похож на ржавчину, как будто их макнули головой в сурик.
— А их… — сказал Жак Мейкерс и показал на верхнюю губу.
— Да там как будто прошелся безрукий столяр. Словно трещину в дереве пытались залепить замазкой и опилками. Уж больно халтурно сделано, мне показалось.
— А они на самом деле уже умеют говорить? — не терпелось узнать Марии.
Флорент пожал плечами:
— Я, по крайней мере, ни слова от них не услышал.
— Так я и думала, — сказала Мария.
Все следующие дни Флоренту задавали вопросы даже на улице. Некоторым женщинам очень хотелось знать, ведет ли доктор домашнее хозяйство сам.
— Мне кажется, он справляется. Там всегда чисто. И он просил меня особо не мусорить.
— Но часто ли он меняет детям подгузники? — спросила Ирма Нюссбаум, мать двоих взрослых сыновей.
— И чистые ли на них одёжки? — спросила Хельга Барнард, воспитавшая троих дочерей.
— Пробует ли он молоко, может, оно горячее? — спросила Одетта Сюрмонт, у которой было уже четверо внуков.
— Я ничего во всем этом не понимаю, — сказал Флорент. — Не мужское это дело.
— В том-то и дело, без женщины доктору непросто. Ему срочно нужна помощь, — однозначно решили дамы.
Одна за другой женщины подкрепляли слова делами. Прикрывшись приступами фальшивой мигрени, они интересовались, не нужна ли доктору помощница по хозяйству или няня, но он каждый раз благодарил за предложенную помощь и настаивал на том, что справится самостоятельно. Тем не менее он с явным интересом прислушивался к советам, которые ему давали, чтобы, например, облегчить боль, когда у малышей режутся зубки.
— Дайте им пожевать замороженную хлебную корку, герр доктор, — советовала Одетта Сюрмонт, в то время как Хельга Барнард клялась, что ее дочерям отменно помогали кольца свежего репчатого лука.
И конечно, Ирма Нюссбаум, Хельга Барнард и Одетта Сюрмонт в полном недоумении встретили новость Флорента Кёйнинга о том, что с детьми доктора будет сидеть Шарлотта Манхаут. Подметая тротуар, три соседки сошлись после полудня на пересечении Наполеонштрассе и Кирхштрассе и немедленно окружили Флорента, как раз окончившего свой последний рабочий день у доктора и направлявшегося в кафе «Терминус» потратить получку. Новость заставила их метелки остановиться, в то время как они сами зашлись в бурном протесте. Бывшая учительница, фрау Манхаут имела большой педагогический опыт, так как долгие годы работала в начальном классе маленькой школы в Гемменихе, но сама она никогда не имела детей, не говоря уже о муже. Так откуда же ей, помилуй Господи, было знать, как растить малышей?
Хельга переспросила, не ослышался ли Флорент, и тот стал рассказывать, как утром покрывал одну из дверей последним слоем краски и через щель разглядел, что доктор Хоппе и фрау Манхаут входили на кухню, где мальчики, как обычно, сидели в своих стульчиках, словно тряпичные куклы.
— Это точно была Шарлотта Манхаут? — немедленно перебила его Ирма. — С Ахенштрассе?
Флорент уверенно кивнул и сказал, что узнал бы Шарлотту Манхаут хоть за километр, на что никто не смог бы ничего возразить, так как в деревне не было ни одной другой женщины такого крепкого сложения, как шестидесятивосьмилетняя учительница, переехавшая в Вольфхайм три года назад, после ухода на пенсию. Она была высокой — метр восемьдесят четыре, у нее была широкая спина, сгорбленная от многолетнего стояния над самыми младшими учениками, когда она водила по бумаге их неопытными ручонками. Из-за этого ее шея провалилась между угловатых плеч, и, чтобы создать хоть какое-то ее подобие, Шарлотта Манхаут всегда собирала свои длинные, серебристые, с сединой, волосы в пучок или закалывала их деревянной шпилькой. Ну и конечно же нельзя было не обратить внимания на ее обширный бюст, или, как описывал его Флорент, «крутые буфера».
— И что она сказала? А что сказал доктор? — выпытывала Хельга.
— Сначала доктор представил ей детей. — И Флорент зажал пальцами нос, чтобы изобразить голос доктора. — Это Рафаил. С зеленым браслетиком. Это Гавриил. С желтым браслетиком. А вот этот, с синим браслетиком, Михаил.
Потом он продолжал своим обычным голосом:
— У них на ручках надеты такие пластиковые браслеты. Как у младенцев в роддомах, знаете? Насчет цветов, может, я и напутал. Но что-то в этом роде. А потом доктор обратился к своим сыновьям и сказал, что с ними будет сидеть фрау Манхаут.
Все три дамы закачали головами, а Ирма Нюссбаум произнесла вслух то, о чем все подумали:
— Господи, ну почему она? Она ведь даже не местная.
— Подождите, — перебил ее Флорент. — Это еще не все. Не успел доктор договорить, что она теперь будет их няней, как мальчишки одновременно повернули к ней головы и подмигнули.
Женщины слушали его, открыв рты.
— Ну, по крайней мере, мне так показалось, — попытался он смягчить впечатление.
— А потом? Что сделала фрау Манхаут?
— Ничего. Она спросила у доктора, во сколько ей приходить, и он сказал, в половине девятого. А потом она ушла. И я тоже пойду. Если позволите, дамы. Мне срочно нужно просадить где-нибудь мои солидные чаевые.
Он вытянул вперед руки и освободил себе путь между галдящих женщин. Пройдя три шага, он еще раз обернулся и сказал:
— Герр доктор хорошо ей платит. Думаю, фрау Манхаут не пожалеет.
После этого Флорент снова развернулся и направился в «Терминус», в то время как у него за спиной повисло долгое молчание, а затем дамы снова принялись трещать без умолку.
На следующее утро в половине девятого Шарлотта Манхаут тяжело вышагивала по тротуару Наполеонштрассе и, проходя мимо, кивнула Якобу Вайнштейну, который в это время чистил дорожки на кладбище и в знак приветствия задрал кверху подбородок. Ее приближение было тут же замечено с противоположной стороны улицы Ирмой Нюссбаум, которая за полчаса до этого заняла наблюдательную позицию за окошком на кухне. На широкие плечи бывшей учительницы была накинута белая вязаная шаль. Большие стекла ее очков в роговой оправе время от времени поблескивали, отражая солнце, уже поднявшееся над крышами. Волосы она заколола, а из плетеной сумки у нее на плече торчал кусок красной ткани, и Ирма была уверена, что это передник. Позвонив в звонок у калитки перед домом доктора — Ирма застыла за своим окном, — фрау Манхаут повернула к Ирме круглое лицо, которое так контрастировало с угловатыми формами ее массивной фигуры. В ее сияющих глазах было, как обычно, то самое приветливое выражение, которым она всегда могла расположить к себе своих маленьких учеников, хотя и выглядела в их глазах настоящей великаншей.
Когда дверь докторского дома открылась, фрау Манхаут снова повернулась, и Ирма увидела, как в дверном проеме доктор Хоппе неловко вытянул вперед руку. Он уже набросил халат, но не успел застегнуть пуговицы. Большими шагами он подошел открыть калитку, пригласил фрау Манхаут следовать за ним и оставил калитку приоткрытой для пациентов, которые должны были появиться в ближайший час.
Шагая за доктором, Шарлотта Манхаут невольно вспоминала свой вчерашний разговор с ним. Она пришла на прием с высоким давлением, и доктор Хоппе использовал эту возможность, чтобы всесторонне обследовать фрау Манхаут и прежде всего задать ей вопросы для медицинской карты, которую он заводил на каждого нового пациента. Доктор поинтересовался ее прошлыми заболеваниями, возможными операциями, а также болезнями и отклонениями у ее родственников. Он спрашивал о ее привычках, пристрастиях в еде, узнавал, курит ли фрау Манхаут или, возможно, позволяет себе алкоголь. Ее ответы вполне удовлетворили доктора, хотя она и умолчала о том, что неравнодушна к сладкому. Когда он спросил, замужем ли она («Герр доктор ищет новую жену!» — сообщила своим подругам Одетта Сюрмонт после того, как на первом приеме доктор задал ей тот же вопрос), фрау Манхаут с улыбкой ответила, что сорок лет назад учительнице в монастырской школе полагалось снимать комнаты и оставаться девицей, а потом она уже стала слишком старой и, прежде всего, мудрой, чтобы искать себе мужа. Доктор, видимо, не понял ее шутки, потому что никак на нее не отреагировал, а только сделал пометку в карточке. По крайней мере он будет знать, что не стоит иметь на нее виды, подумала она. Внешность доктора не только не была для нее привлекательной, но даже вызывала некоторую неприязнь. Она уже встречала его раньше и в первую же минуту убедилась, что Марта Боллен нисколько не преувеличивала, когда сказала, что герр доктор оказался последним в очереди, когда Господь раздавал красоту. Волосы у него на голове, на руках и даже на тыльной стороне ладоней имели цвет молодой морковки. Борода была темнее и на подбородке и скулах напоминала мотки ржавой колючей проволоки, в то время как на щеках и под нижней губой произрастали жидкие пучки тонких волосков. Из-за того что шрам от заячьей губы вовсе не был покрыт никакой растительностью, казалось, что кто-то, размахнувшись бритвой, отхватил приличный кусок его усов. К этому стоило прибавить гнусавый монотонный голос, причем звуки, обычно производимые прижатым к нёбу языком, такие как «т» и «л», совершенно растворялись у него во рту и были едва слышны. Единственным, к чему нельзя было придраться, оставалась его строгая одежда — коричневые вельветовые брюки и бежевая рубашка, — но этого было недостаточно, чтобы расположить к себе фрау Манхаут, даже если доктор и попытался бы. Во время осмотра он всякий раз сначала говорил, что будет делать, а потом продолжал ненавязчиво задавать самые разные вопросы. Так, его очень заинтересовало знание фрау Манхаут французского, немецкого и голландского языков.
