Это он предложил родителям доверить заботу о ребенке сестрам-клариссам. Чуть меньше недели назад сестра Милгита призвала его к себе, чтобы сообщить, что собирается снова открыть приют. Она спросила, не мог бы он подыскивать для нее новых убогих — именно так она выразилась. Разумеется, за вознаграждение. Ведь он же хотел как можно скорее стать пастором.

Капеллан и не рассчитывал, что первый убогий найдется так скоро.

— Со злом надо бороться, — сказал он доктору и его жене, после того как окрестил ребенка.

Во время обряда он тайком ущипнул младенца за попку, так что тот стал кричать как бесноватый в момент, когда святая вода полилась ему на голову. Мать закрыла глаза руками, а отец отвернулся. Тогда капеллан повторил все дважды.

Ущипнуть. Полить.

Ущипнуть. Полить.

Он израсходовал всю святую воду. Вопли маленького Виктора пробирали до костей.

— Зло можно победить только Божьей помощью, — сказал капеллан отчетливо.

Он положил плачущего ребенка в колыбельку, даже не вытерев. Тонкие рыжие волосики приклеились к головке. Пеленка, в которую был завернут младенец, совсем промокла.

Он посмотрел в глаза матери и сказал, будто невзначай:

— Сестры-клариссы в Ля Шапели снова открыли приют.

Он специально не смотрел на доктора. Не знал, что тот мог подумать. В том, что мать не хочет этого ребенка, он был уверен. Она не хотела держать его во время крещения и явно старалась вообще не смотреть на него.

Йоханна подняла глаза на мужа. Капеллан тактично отвел взгляд и повернул голову в сторону колыбели, где изо всех сил продолжать плакать Виктор. Широким жестом священник поднес руку к лицу, из-под ладони взглянул на ребенка и слегка покачал головой, чтобы показать, как сильно сочувствует родителям. В напряжении он дожидался ответа, но его все не было.

— Я мог бы… — начал он и снова повернулся к Йоханне, — я мог бы договориться о вашей встрече с сестрой Милгитой.

— Мы об этом… — заговорил было доктор, но тут его резко перебила жена.

— Я хочу, чтобы его здесь не было, Карл! — сказала она громко.

— Йоханна, мы должны…

— В нем сидит дьявол! — закричала мать почти в истерике. — Ты же сам видел!

Она резко повернулась к капеллану. Ее взгляд заставил его вмешаться.

— Герр доктор, — спокойно произнес он. — Мне кажется, так будет лучше для ребенка.

В этот момент в глазах доктора что-то переменилось. Сначала он словно удивился, а потом взгляд его застыл, будто он что-то пытается вспомнить. Из этого капеллан сделал вывод, что его слова задели доктора, и поэтому нарочно надавил на больное место во второй раз.

— Вы должны подумать о будущем мальчика, — сказал он, глядя доктору прямо в глаза.

Доктор медленно перевел взгляд на колыбель. Плач раздавался волнами, с маленькими паузами в промежутках, когда ребенок набирал в легкие воздуха, что сопровождалось неприятным пищащим звуком.

— Подумайте о мальчике, герр доктор.

Капеллан увидел, как доктор сделал глубокий вдох и сказал:

— Договоритесь о встрече. Лучше всего прямо сегодня. В следующий момент доктор развернулся и вышел из комнаты.

В период между 1945 и 1948 годами в монастыре Ля Шапели было семнадцать сестер, в приюте содержалось примерно двенадцать пациентов. Все это время Виктор Хоппе был самым младшим, а Эгон Вайс — самым старшим из них. Когда его приняли в приют, через месяц после Виктора, ему было двадцать семь лет, и он был идиотом, что по бытовавшим тогда выражениям означало высшую степень слабоумия. Большую часть времени он проводил привязанным к кровати и день за днем, часами напролет, издавал звериные звуки. Без сомнения, в него вселился дьявол.

Охотнее всего он выл, как волк, и рычал, как бешеная собака. Сестер и других пациентов это доводило до отчаяния, а Виктора, наоборот, совершенно завораживало. Причудливые вопли Эгона были желанным разнообразием на фоне монотонных песнопений и молитв, которыми сестры изводили пациентов, ожидая от них больше пользы, чем от каких бы то ни было лекарств.

Большинство пациентов проводило свои дни в праздности. Некоторые утром переселялись с кровати на стул, другие вставали и продолжали стоять до тех пор, пока им не разрешали опять лечь в кровать. Раз в день все должны были идти в часовню. Того, кто не мог идти сам, везли в инвалидном кресле. Виктора приносили на руках. Песнопения были на латыни, молились на французском и немецком, в надежде, что каждый из пациентов поймет хоть что-то. Одна из сестер садилась впереди и пела или молилась, другие сестры распределялись между пациентами, большинство из которых покорно отбывали службу. Некоторые даже бормотали «Отче наш» или «Богородица Дева, радуйся».

Только Эгон Вайс продолжал выть, и его часто отправляли обратно в большой зал. Барбитураты на него почти не действовали, потому что даже во сне он продолжал неистовствовать, как будто за ним гналась свора собак. Только после погружения попеременно в ледяную, горячую и снова в ледяную ванну Эгон успокаивался. После этого он молчал около часа — время, которое ему требовалось, чтобы обсохнуть.

Виктор молчал три года. За время первого года жизни было установлено, что он не может произносить звуки из-за своего врожденного дефекта, но когда его заячью губу прооперировали, а он все еще не говорил ни слова, сестры решили, что он слишком неразвит, чтобы научиться говорить. Некоторые дополнительные обследования, во время которых он ни на что не реагировал, подтвердили это предположение и неоспоримо доказали его слабоумие.

Вначале его отец еще надеялся, что все будет хорошо. Когда оказалось, что это не так, доктор вдруг почувствовал определенное облегчение, потому что получил подтверждение: его сын действительно попал в приют на полном основании, по причине своего слабоумия. Мысль о том, что решающую роль сыграла заячья губа, не давала ему спать не одну ночь. Весь первый год он каждую неделю приезжал в приют, и каждый раз, когда видел дебилов, имбецилов и идиотов, у него было чувство, что его сыну здесь не место.

Но, к счастью, мальчик и в самом деле оказался слабоумным.

Мать ни разу не приехала его навестить. Она даже не спрашивала о нем у мужа. Поэтому он тоже молчал и заговорил об этом только однажды.

— Его признали дебилом, — сказал он. — Тесты официально это подтвердили.

Йоханна заморгала. Это была ее единственная реакция на его сообщение.

Тем не менее доктор продолжал:

— Теперь он может остаться там. Сколько мы захотим.

Жена посмотрела на него выжидательно.

— Я сказал, что мы очень ценим милосердие сестер по отношению к нему. Для мальчика это — самое лучшее. Сестра Милгита согласна со мной.

Жена кивнула. Он замолчал. Потом повернулся и хотел выйти из комнаты.

— За что нам это, Карл? — произнесла Йоханна с отчаянием в голосе.

На сей раз доктор промолчал. У него не было ответа. Кроме того вывода, что, пожалуй, им не стоило заводить детей. Но об этом они никогда не говорили. А теперь было уже поздно.

25 июля 1978 года в Англии родилась Луиза Браун. Она стала результатом успешного сотрудничества зоолога Роберта Эдвардса из Манчестера и гинеколога Патрика Степту из Олдхэма. Эдвардс в шестидесятые годы начал эксперименты по зачатию в пробирке, Степту в семидесятые годы нашел метод, при котором яйцеклетки могли быть извлечены из материнского организма вагинальным путем и затем подсажены обратно. Луиза Браун была зачата осенью 1977 года, яйцеклетка матери была оплодотворена семенем отца в пробирке, после чего получившийся эмбрион был помещен в матку. Новость, которую обнародовали летом 1978 года, потрясла весь мир и везде была встречена со смешанным чувством осуждения и восхищения. Для Виктора Хоппе, который уже много лет проводил эксперименты, чтобы достичь той же цели, рождение первого младенца из пробирки было грустным концом его собственных исследований.

Во время работы над диссертацией в университете Ахена Виктор начал эксперименты над яйцеклетками амфибий и мышей, и в 1970 году, приступив к работе в Бонне, в клинике по проблемам рождаемости, он предпринял первые попытки оплодотворения человеческих яйцеклеток вне матки. Яйцеклетки он получал из больницы в Бонне, где их брали из яичников, удаленных во время гинекологических операций. Сперму для экспериментов он брал свою собственную. За пять лет работы доктор Хоппе нашел правильную технику и жидкости, при помощи которых в пробирке происходило слияние яйцеклетки и семени. Оплодотворенную яйцеклетку он оставлял в другом растворе до тех пор, пока не вырастал эмбрион, так же, как раньше в яйцеклетках мышей. Но ему потребовался еще год, прежде чем он освоил этот процесс и появились первые результаты.