Крестины Эдди состоялись 10 марта в церкви Букингемского дворца со всеми королевскими почестями. Королева, естественно, была в своей черной головной накидке из крепа а-ля Мария Стюарт, но к своему обычному наряду она добавила бриллиантовое колье и брошь, украшенную крупными сапфиром и бриллиантом, в которую был вправлен миниатюрный портрет принца-консорта. На ее черном шелковом платье, расшитом гагатом, яркой полосой выделялась голубая лента ордена Подвязки. Принцесса Уэльская была в белом. Виктория подарила маленькому Эдди отлитую из серебра статую его покойного дедушки в натуральную величину и не осталась на банкет, устроенный по этому случаю в Мальборо-хаусе, но не уехала из Лондона, и газеты поспешили объявить эту радостную новость.
Целый месяц дядюшка Леопольд провел с племянницей, стараясь убедить ее прервать свое затворничество. 4 апреля в компании бельгийского короля и членов королевской семьи она почтила своим присутствием лекцию натуралиста Ричарда Оуэна, которого называли «английским Кювье [92]». А вечером пригласила на ужин епископа Вустерширского.
Через пять дней она наконец устроила в Букингемском дворце большой прием для иностранных послов. В три часа дня королева появилась в Белой гостиной в сопровождении дядюшки Леопольда, Артура, Ленхен и Луизы. Двор по-прежнему носил траур: дамам предписывалось быть в длинных платьях без шлейфов, мужчинам — во фраках с повязкой из черного крепа на левой руке. Принцессы были в белом. Виктория надела то же платье, в котором была на крестинах Эдди, на ней были то же бриллиантовое колье и тот же миниатюрный портрет ее покойного супруга.
В Букингемском дворце, как нигде в другом месте, на нее нахлынули воспоминания об ее утраченном счастье. «Мне пришлось сделать огромное усилие над собой, чтобы все это вынести», — писала она Вики. Она взяла в руки перо в гардеробной Альберта: «Я не смогу постоянно находиться рядом с этой, затихшей навсегда, комнатой, откуда он выходил таким красивым, что нельзя было оторвать от него глаз, чтобы сопровождать меня на приемы».
Все эти светские мероприятия требовали от нее таких усилий, что у нее начались сильнейшие головные боли. Ей даже пришлось отменить традиционный drawing-room [93] ,который всегда был гвоздем лондонского сезона и должен был состояться на следующей неделе.
Но 15 апреля она вновь села верхом на лошадь. А накануне позволила детям пойти в театр. Вместе с Леопольдом она приняла у себя приглашенную на ужин герцогиню Веллингтон. Так что бельгийский король мог спокойно возвращаться в Брюссель, его миссия была выполнена.
21 апреля королева уехала в Осборн, но вскоре вернулась, чтобы 11 мая исполнить роль хозяйки на drawing-room, отмененном ею ранее. Сотни людей прошли перед ней, гордых тем, что им оказана честь быть представленными королеве. Берти стоял рядом с ней. На сей раз вместо бриллиантового колье на шее Виктории красовались жемчужные бусы в четыре ряда. Семнадцатилетней Луизе и девятнадцатилетней Ленхен впервые за три с лишним года было позволено надеть розовые платья.
Вечером Виктория вернулась в Виндзор, отказавшись остаться на концерт, на котором исполнялись произведения ее любимых композиторов: Глюка, Гуно, Моцарта, Вагнера, Россини и Верди. Берти главенствовал на званом вечере вместо матери. Гости были очарованы этим двадцатидвухлетним наследником престола, который исполнял свою роль с большим изяществом и уже с большим мастерством.
По примеру двоюродного дедушки Георга IV, Берти в своем Мальборо-хаусе окружил себя свитой из джентльменов-кутил, чью страсть к азартным играм, актрисам и шампанскому полностью разделял. Он вновь начал давать обеды, выходить в театр и оперу. Высший свет радостно принимал его и всюду встречал аплодисментами. Вторя неисправимому Пальмерстону, он как героя приветствовал Гарибальди. Эта его инициатива увеличила его популярность, но при этом вызвала гнев его матери. Какой бы нагоняй получил он от Альберта!
Виктория теперь всегда принимала посетителей в кабинете принца. Каждый день она ходила в мавзолей, а затем в Голубую комнату, чтобы вновь и вновь проникаться духом Альберта, его идеалами, его высокими принципами. Палата общин только что проголосовала за выделение кредита в размере 50 тысяч фунтов стерлингов на возведение в Лондоне мемориала Альберта. Гигантская золотая статуя принца в окружении ангелочков будет установлена на вершине пирамиды в Гайд-парке, на том самом месте, где в 1851 году был возведен Хрустальный дворец для Всемирной выставки.
В Виндзоре Теодор Мартин почти под ее диктовку писал многотомную монументальную биографию принца. Но вместо того чтобы способствовать росту популярности принца, эта посмертная «альбертолизация», которую королева навязывала нации, начала наносить ущерб его памяти. Диккенс писал своему другу, художнику Джону Личу: «Если ты вдруг где-нибудь найдешь глухую пещеру, где отшельник мог бы спрятаться от прославления памяти принца Альберта и выражения глубокого к нему почтения, дай мне, пожалуйста, знать. У нас в Англии не осталось мест, где можно было бы укрыться от всего этого». Газеты помещали карикатуры на эту вдовушку в черном, ставшую еще большей пуританкой, чем ее непопулярный в народе Альберт.
А Берти и Алике, наоборот, набирали популярность. Принц Уэльский обожал быть в центре внимания. Принцесса была очень мила и одевалась с большим вкусом. Она была изящной и стройной, с длинной шеей, красоту которой подчеркивали каскады бриллиантов и модные шляпы. Взгляд ее голубых глаз и нежная улыбка воспринимались в этой неисправимо сентиментальной Англии словно лучи солнца. Дядюшка Леопольд все время ставил эту молодую чету в пример Виктории, чтобы вызвать ее ревность и заставить выйти из собственноручно воздвигнутого ею узилища: принц и принцесса Уэльские «постоянно бывают на публике по самым разным поводам, которые только можно вообразить, и целиком завладели умами людей».
С началом войны за Шлезвиг-Гольштейн Берти и Алике превратились в символ борьбы за правое дело датчан, которым горячо сочувствовала вся Англия за исключением Виктории.
Новый король Дании, отец Алике, потребовал отдать под его опеку эти два герцогства, на территории которых располагались города Любек и Кьель — предмет вожделения Бисмарка. Был еще и третий претендент на эти земли — немецкий принц Фриц Голштейнский, герцог Августенбургский, зять Феодоры и любимчик Альберта. Сами же эти герцогства, имевшие общее управление и общую конституцию с 1831 года, требовали права на самоопределение. Было совершенно невозможно разобраться, какая из сторон имеет больше прав на эти территории, поскольку тексты существующих договоров толковались крайне противоречиво, а датские и немецкие корни давно переплелись так, что разделить их было немыслимо. «В Англии было всего три человека, способных разобраться в вопросе о Шлезвиг-Гольштейне: принц-консорт, который уже умер, один чиновник из министерства иностранных дел, который сошел с ума, и я, который все позабыл», — любил повторять Пальмерстон.
У Дании не было никаких шансов дать отпор пруссакам и австрийцам, чьи армии в феврале [94]вторглись на спорные территории Шлезвиг-Гольштейна. Алике лила по ночам слезы, думая о своем бедном папочке. Но английское правительство по своему обыкновению не собиралось ввязываться в войну на континенте. Лорд Рассел ограничивался отправкой нот, призывающих противоборствующие стороны к мирному завершению конфликта.
Берти уверял, что, если бы еще в первые дни войны англичане отправили свой флот на Балтику, этого было бы достаточно, чтобы тут же прекратить кровопролитие. Его возмущала пассивность правительства перед надменностью и бесцеремонностью Бисмарка: «Эта ужасная война навсегда останется пятном в истории Пруссии, и я считаю, что наше правительство допустило ошибку, решив не вмешиваться в конфликт. Что до вечных нот лорда Рассела, то на континенте они нужны всем как прошлогодний снег, и министры, которым они были адресованы, видимо, используют их для раскуривания своих сигар».
