Внезапно в барак вошел старый человек:

—   

Чего тебе здесь нужно? — спросил глухо.

—   

Смотрю, как жили зэки.

—   

Были, да смылись. Всех повыпустили. На воле гуляют нынче. А барак храним, как музей. Так велено. Службу несем. Хотя и не знаем зачем! Никого нет. А мы здесь, как на вечном поселении. Велено беречь историю и го­сударственное имущество. Только ни имущества, ни музея нет. Сплошная развалина. Крыша те­чет, через щели в стенах ветер дует. Ремонтиро­вать некому. А и для чего? Людей больше не привезут. Так начальство сказало уезжая. Для чего нас оставили, никто не знает. Но мы сторо­жим, раз велели. Ходим сюда каждый день.

—   

Кто-нибудь сюда приезжает?

—   

Наведались пару раз люди. Все осмотре­ли, проверили и уехали. Похвалили, что службу несем хорошо, а зачем возникали, так и про­молчали. Думаю, снова зону будут ремонтиро­вать. Зачем же еще? Рядом тюрьма вовсе за­валилась. А там народ живет. Наша покрепче и глядится получше. Может, оттуда к нам пере­ведут. Туда волки ночью проскакивают. Не боят­ся охраны. У нас такого нет. А может и тех вы­везут с Колымы. У нас ничего заранее не уга­дать. Сегодня тут, завтра в другое место пошлют работать. А ты кто будешь? Тоже из проверяю­щих, от комиссии отстал? У нас скучать некогда, всех принимаем. Раньше зона строгого режима была, теперь, заходи кто хочешь...

—  

Я не от комиссии. Смотрю, как люди жили. Прокурором Колымы работал. Может, слышал о Бондареве. Так вот это я и есть!

—   

Тьфу, черт. Думал, человек пожаловал, а тут сам дьявол! Напихал народу тьму, сколь­ко их постреляли, а ты живой! Все люди в зем­ле нынче. И дети, и старики. А чем они тебе помешали, изверг ты! Ничего человечьего в тебе нет. Так и уйдешь проклятый живыми и мерт­выми. А ведь когда-нибудь достанут они тебя. За все разом отомстят. Неужели не страшно будет. Ведь Бог все видит.

—   

Не я, другого назначили б. И делал бы то же самое. Может тяжелее пришлось бы. Я не пытал, не издевался над людьми. Другие никого не щадили. За что меня клянешь? Я свои руки в крови не вымазал. Никого сам не стрелял. Это делали другие. Я подписывал приговоры, но мне велели. Иначе самого поставили бы к стенке.

—  

Лучше умереть один раз, чем умирать от стыда каждый день.

—  

А разве твои руки не в крови? — спросил Игорь Павлович.

—   

Нет! Я не виновен ни в чем. Мне не сове­стно ходить возле могил. Мне никто не пошлет вслед проклятия и не пожелает адских мук пе­ред смертью. Я никого не обидел,— говорил ста­рик уверенно и, пристально глянув на Бондаре­ва, сказал зло:

—   

Сколько людей из-за тебя наложили на себя руки! Не обидно сидеть виноватому. А уж когда без вины под пулю поставили, то вовсе горе. Тебя за это сам Бог проклянет и не отпустит Колыма, пока не выпьет всю кровь до последней капли.

—   

Я виноват не больше других. А уж сколь­ко раскаивался, просил прощения у всех и каж­дого. Да и не жил, мучился и страдал, а за что, сам не знаю.

—   

Не жалуйся мне. Ты, моего отца отдал под пули. Кулаком назвал за двух коровенок. А в семье восемнадцать душ было. Всех со­слали, кого в Сибирь, других на Колыму. Изо всех я один остался, остальные умерли, кто с голоду, кто от болезней. Только я остался, наверное, чтоб увидеть тебя — проклятого палача. Пока живого. Но недолго осталось маяться. Спросится и с тебя. Там тебе придется держать ответ за все. Знай, за тебя никто не вступится и не за­щитит. Здесь в бараке нет шконки, где не про­клинали тебя. Как жаль, что родился ты на свет на горе моей семье. Ты проклят давно и только Богу решать, как наказать тебя. Иди отсюда! И никогда не приходи сюда. Тут нет угла, воды и хлеба, кто посягнул на чью-то жизнь. Палачам даже в зоне места нет. Ты хуже зверя, а чело­веком рожден по ошибке. Мы давно поминаем тебя за упокой. Другого ты не достоин... Ухо­ди!— открыл двери настежь...

Варя сидела у окна вся зареванная, с опух­шим красным лицом, вытирала слезы, неволь­но катившиеся из глаз.

Еще бы тут не реветь. Ведь от нее ушел Сул­тан. Вывела, как всегда погулять, он привычно помочился на кусты, обнюхал следы вокруг дома, лизнул руку Варе и, глянув вперед, вдруг пом­чался в сторону стаи.

—   

Султан! Вернись, там опасно! Не смей туда бегать! — заорала баба в испуге. Но вол­чонок словно не слышал. Он бежал все быст­рее, не оглядываясь на хозяйку.

—   

Ведь разорвут, ты же домашний. Они это сразу поймут. Вернись,— кричала изо всех сил. Но Султан бежал к стае.

Там его словно ждали. Волки с интересом наблюдали за беглецом. Некоторые даже пода­лись вперед, чтоб раньше всех познакомиться с новичком. А тот бежал, вытянувшись в струну.

—   

Султан! Вернись!

Но напрасно кричала. Волчонок подскочил к первой матерой волчице, обнюхал ее, лизнул в морду и пошел знакомиться с другими. Его встречали по-разному. Кто-то рычал на новичка, отскакивал в сторону от него, другие обнюхива­ли осторожно. Третьи звали в бурелом побегать, порезвиться. Султан вскоре смешался со стаей. Его уже не видно.

Напрасно Варя звала. Пришла своя пора. Султан перестал быть волчонком. Его неодоли­мо потянуло к сородичам, и он убежал с радо­стью. Он давно хотел уйти, а тут случай выдал­ся, и волчонок не удержался.

—   

Султан! Дружок мой! Как же я стану жить со­всем одна. Ведь тебя считала другом и братом. Сколько раз ты меня спасал, вытаскивал из пурги, приводил домой. Ты был у меня единственным. Мы даже ели все пополам. Я любила тебя как род­ного. А ты меня предал, променял на стаю. Они ж сожрут тебя! Их много! Вернись, пока не поздно.

Но Султан не слышал голос Вари. Он оку­нулся в новую жизнь и возвращаться к хлебу с картошкой никак не хотел.

—   

Ладно, напрыгаешься, набегаешься, жрать захочешь, сам вернешься,— решила баба, про­мерзнув на холоде, и пошла в избу, оглядев­шись на волчонка. Тот уже кружил с молодой волчицей, лизал ей морду и совсем не обращал внимания на остальных.

Из рук у бабы все летело. Всякого ожидала она, но никогда не думала, что Султан уйдет от нее.

—   

Хотя чего удивительного? Пришло его вре­мя. Пора заводить своих волчат, волчицу. Не бу­дет же всю жизнь возле меня коротать. Все ж он волк — дитя природы. От этого никуда не деться. Когда-нибудь все равно он ушел бы. Кровь позвала б его. Так надо.

А тут, словно насмех, перед глазами Аслан встал. Глаза черные, бархатные, улыбчивые.

—   

Этот бы нашел слова для утешения, еще и порадовался. Пожелал бы всяческих удач и сказал:

—  

Скоро бабкой с дедом станем. Жаль, что волчьими. Эти потомство быстро наваляют.

Аслан улыбается, тянет руки, куда-то зовет, что-то спрашивает, она силится ответить ему, но никак не может.

—   

Все вы одинаковые кобели. Человек или волк, разницы почти нет,— думает баба. И вспо­минает, что давно уже написала ответ Аслану, а тот ни слова.

—   

Может, не о чем писать, а может, женил­ся. Хотя к письму не придраться. Сухое, без всяких намеков, ни единого теплого слова. Сооб­щила, что в могильнике все в порядке, прихожу туда каждую неделю. Отнесла сухофруктов. Но все лежат, как были, нетронутые. Даже вок­руг могильника подмела. Теперь там все чисто и аккуратно. Хоть сам приезжай, проверь, мне стыдно не будет.

—   

Да, ну если этот приедет, не отстанет. Опять начнет за собою звать. Хотя, а что тут особого? Он вполне приличный человек. Не рябой, не горбатый, рост хороший. А плечи ка­кие. Залюбуешься. Талия узкая. Все как поло­жено, ничего лишнего. Весь, будто выточен. На­верно за ним на родине бабы гоняются очере­дями. Посмотреть одни глаза! Красивый мужик. Что еще нужно. И вежливый, и ласковый, обхо­дительный такой, грубого слова никогда не ска­зал. Все только смотрел на меня в упор. Но как он будет в жизни. Ведь все кавказцы — народ вспыльчивый, чуть что не по нем сразу дружба врозь и я опять на Колыму. Уже опозоренная! Зачем мне это все нужно. Лучше жить одной, как есть.