—     Бабку расстрелять хотели. Удалось спас­ти, ее невестка оклеветала. Я доказал обратное. Бабка на хлебокомбинате грузчиком работала. Не воровала. Это и проверки подтвердили. Зато в войну была разведчицей, командира отряда ра­зыскали. Он уже Героем Советского Союза стал. Сталин к нему прислушался. Да толку что? Пока его жалоба Сталина сыскала, бабуся Богу душу отдала. Приковали ее к тачке и на рудник посла­ли. Много ли старой надо? Ноги в неделю до костей содрала. На таких не походишь. Короче, накрылась старая в день, когда ее помиловали. Вся отрада в том, что похоронили как вольную, отдельно от зэков. А какая разница мертвому, где закопают. Так вот и похоронили. Мне выго­вор за недогляд. А обидно... Ведь я первый шухер поднял, оказалось, на свою шею.

—    К ней кто-нибудь приезжал?

—    А то как же? Сын! Еще благодарил меня

очищенное имя. Говорил, что оно дороже жиз­ни,— угнул голову Бондарев.

—    Как же ты после этого сам живешь?

—   Тебя бы на мое место,— огрызнулся Игорь Павлович и ответил резко:

—   Сколько невинных через Колыму прошли, всех и не счесть.

—    Они не снятся тебе?

—   Если б все снились, я ни одной ночи не спал. Поначалу тяжко было, а потом ничего, привык, как и все мы свыкаемся.

—     Выходит, мы тож со своей долей стерпе­лись. Моя старушка тоже в кандалах померла. Тачку с породой возила с рудника. От старате­лей, на промывку. Так вот тоже до костей ноги ободрала. А врачей на всем прииске не было. Кои и водились, так только для начальства, для больших людей. Мы никто, так, черви. Вот и ушла моя мамка. Ей сорока не было. Цветущей жен­щиной была. Оно и на Колыму не по своей воле попала. Работала дояркой. И трехлитровый би­дон молока принесла под фартуком. На ту беду соседка в доме оказалась. Не увидела, что го­лодные дети голосят. А вот молоко враз узрела. Своей коровенки не имелось. Не за что было купить. На это не глянули. И через два дня от­правили на Колыму, на целых пять лет. Нам и думать не надо было, кто нафискалил. Итак зна­ли. Только и ей не повезло. Стащил ее старший сын моток рубероида, чтоб крышу подлатать, совсем она прохудилась. Все с неба на головы лило. Но деревне рот не завяжешь, рубероид не скроешь, он бельмом в глазу у всех стоял. Так этот и вовсе десять лет получил. И хотя отец его фронтовик, никто не вступился.

—    А кто вступится, чтоб самому рядом встать? Такого себе никто не пожелает. Вот и ра­ботал на трассе все десять лет. Вернулся глу­боким стариком, хотя забрали парнем. Потом реабилитировали. А что толку. Недавно помер, но и не жил, и не умирал. И все детям своим наказывал, никогда не завидовать чужой удаче и не смеяться над соседским горем, чтоб само­му в эту яму не попасть. Эта пакость ему до конца жизни не простилась ни деревней, ни моей семьей.

—    А где ж похоронили ее?

—     Здесь закопали. Вместе со всеми. Ее не столько ноги, сколько обвалом накрыло. Враз семерых баб. Если бы без тачек были, конечно, убежали. А с груженными, ни то бежать, идти тяжко.

—    Ты сам когда-нибудь таскал тачки? — спро­сила Игоря Варя.

—     И мне доставалось. Я тоже из деревни. Сама знаешь, на чем в поле навоз вывозили из сарая. А я, как старший изо всех, за коня рабо­тал. И пахал. Так что не хотелось мне в том говне до конца жизни ковыряться, решил в на­уку пойти. Ох, и орала моя родня. Легко ли с дому отпускать тягловую силу. Все остальные были мелкие, слабосильные.

—    Лучше б ты в том говне остался.

—    Это верно. Сколько раз сам о том думал.

—    Жаль, что выжил,— вздохнул тяжко. И за­молчал.

—    Ты знаешь, мне в этой жизни никто не по­могал, даже свои. Везде сам, всюду один упирал­ся,— хлюпнул Бондарев и увидел, как Иванов погрозил ему пальцем:

—    А вот и не пизди! Чего хнычешь? Я твою трудовую книжку, когда в руки взял, чуть не озве­рел. Хотел враз отказать, да одумался вовремя. В те годы на вашего брата особое гоненье было. И куда бы ты ни появился, в куски порвали б за прошлые подвиги. А и кто бы взял тебя? Вот и пожалел. Хотя к работе газетчика у тебя и сегодня способностей нет. Писать не умеешь, люди тебя не терпят, сам все это знаешь. Сколь­ко лет работаешь литсотрудником, а ничему не научился. Но терплю, сцепив зубы, надо ж че­ловеку самому на свой хлеб зарабатывать. Вот и держу в редакции, хотя ты и нынче круглый ноль.

—    Знаю, Сашка. Сам все понимаю, но куда подамся. Кто меня реабилитирует, а разве я боль­ше других виноват.

—    Игорь, хоть помолчи! — взорвался Иванов.

—    Я жил хуже всех вас.

—    Чем?

—     Вы жили в страхе, а я под прицелом. И ни влево, ни вправо ни шагу. Каждый чох на слуху. Да что мне оправдываться, сам все знаешь. Только не думал я, что в мою трудовую загля­нешь. Но от нее, как Султану от блох, никуда не деться. Они хуже любой кары, клеймом въелись в саму душу. И не отделаться, как от проклятья.

—     Не надо хныкать, Игорь! Тебя на твоей работе никто не держал за душу насильно. Ты в любую минуту мог уйти, оставить свою рабо­ту А захотел бы, ушел на фронт, как сделали многие. Насильно никто никого не держал. За­мена всегда нашлась бы. Ты это знаешь не хуже других,— отмахнулся Александр Евменович, гля­нув на Бондарева.

—     Не я один, многие хотели уйти на фронт. Во всяком случае, на войне хоть и погибают, то лишь один раз. Мы подыхали каждый день, от страха. Нам прощалось многое, но, не желание оставить работу. Мы слишком много знали и это нам не прощалось. Потому, за нами следили всюду, за всяким шагом. Даже за жизнью в се­мье. И когда меня оставила семья и жена с сы­ном ушли, их никто не искал. А почему? А я искал, куда они делись. Ведь не могли исчез­нуть бесследно, тем более, в то время, когда за всеми велась тотальная слежка. А ведь они были моей семьей.

—    А почему они оставили? Почему ушли от тебя?

—     Видишь ли? В последнее время стали сдавать нервы, и я частенько начал выпивать. На работу приходил с похмелья. Думал, заме­тив, выкинут. Но как бы не так. Все видели, но делали вид, что ничего не замечают. Но жена с сыном не выдержали. Поднялся скандал, и я в запале, а может с дури, ляпнул им, чем зани­маюсь целыми днями с утра до ночи. Оба слов­но остолбенели. Они смотрели на меня, не веря своим ушам, а потом быстро собрались и ушли, даже не попрощавшись. Назвали напоследок негодяем, еще какими-то нечистотами, бросили в лицо какие-то документы, тряпки, с тех пор я их не видел. Когда начал интересоваться ими, мне откровенно ухмылялись в лицо. Но без кон­кретного ответа. Его так и не получил до после­днего дня. А уж куда ни писал. Будто в бездну пропадали все мои обращения. И я понял, что никому не нужен. Случись что-нибудь со мной, исчезну вот так же бесследно и никогда, нигде не вынырну. Иногда было жутко от такой учас- ти. Я много раз уходил в запой. Пил один, вер­нее, с зеркалом. Садился напротив, нахвали­вал себя и пил. Так было проще пережить слу­чившееся. Меня не останавливали, не одёргивали. Лишь один раз вызвали и предупредили, мол, что, мало одного случая с семьей. Второй устроить проще. Договаривать не стали. Сам понял, без слов. И завязал. Дошло, что и этим ничего не добьюсь. Замкнулся, как в скорлупе. Ни с кем я не дружил и не общался. Поделить­ся наболевшим тоже было не с кем. Зато часто стал выезжать в зоны, изучал дела. Многое уз­нал я в этих поездках. Такое, что и теперь душа леденеет от воспоминаний. Но о многом жалею и теперь.

—   О чем? — изумился Евменович искренне.

—    Пойми! Не все было плохо и тогда,— вы­дохнул Игорь Павлович.

—    Что ты сказал? — не поверил в услышан­ное Сашка.

—    Ну, возьми, к примеру, цены. Снижения были каждый год. В марте. И все ждали их, как великий праздник. И это брехня, что снижались они на несуществующие товары. Понижались они на то, что имелось в наличии. Теперь мы о том забыли. А я еще пацаном помнил, как ложились на пол и записывали, что на сколько подешевело. На харчи и тряпки, все было важ­но, особо в деревнях, где заработок шел на копейки.