Игорь Павлович, изредка заглядывая в каби­нет, выдернул оттуда Иванова. Этого никто и не заметил. Евменыч выпил корвалола и хотел сно­ва взяться за газету.

—   

Мужички, вы нас игнорируете? — вошла Маринка, у какой оторвалась бретелька и висе­ла веревкой на плече.

—  

Мы скоро вернемся. Вы пока развлекай­тесь сами,— попросил Бондарев, понимая, что Сашке надо отдохнуть, а ему нельзя свалиться.

—  

Ну, борзые бабы! Кажется, с них скоро тру­сы слетят,— хохотнул Бондарев.

—  

Молодые, что с них взять! — отмахнулся Иванов.

—  

Девки бойкие!

—  

Не-е! Мы в их годы были озорнее!

Прошло еще часа два. Музыка стала поти­ше, свет в кабинете потускнее. Голоса стихли. И в это время в редакцию неожиданно вошла Анна, та самая, на какой собирался жениться сын Иванова Мишка. Она глянула на Александ­ра Евменовича и спросила тихо:

—  

А где Мишка? Хочу с ним поговорить. В деревне недоразумение вышло. Надо сгла­дить его, помириться. Мелочи не должны отрав­лять жизнь.

Иванов согласно кивнул головой и указал на кабинет, где тусовалась молодежь. Анна откры­ла дверь. Следом за нею туда заглянул Бон­дарев.

Голый Мишка уже лежал с Мариной. Что-то бормотал той на ухо, девка торопила парня:

—   

Ну чего возишься, как дохлый суслик?

Анна тут же громко захлопнула дверь. Моло­дежь и не заметила ее прихода. Анна, убегая из редакции, бросила через плечо одно слово:

—   

Козел!

Мишка, узнав о том, ответил:

—   

Пап! А я вообще раздумал жениться!

Евменыч гулко рассмеялся, ответив:

—   

Нет худа без добра.

Мишка в этот день не пришел домой. Ноче­вать остался в редакции.

Через неделю Иванов потребовал от девчо­нок материалы. Те сказались больными. И лишь через десяток дней пришли в себя.

Они сдали несколько репортажей, пару зари­совок, один фельетон, несколько информаций. Вели себя тихо, по вечерам уже не пьянствовали, писали, о чем-то тихо говорили. Иногда к ним заходил Мишка. Но не задерживался. У всех нашлись свои дела, все успокоились и каждый остался доволен друг другом.

С Анной парень не помирился. Не предло­жил наладить отношения и вскоре снова уехал в Москву, тепло попрощавшись с практикант­ками.

Нет, он не приглашал их домой, не звал при­езжать сюда на работу, вообще не лез в эти отношения, только дома сказал отцу:

—  

А крутых практиканток к тебе присылали. Как бы вы с Бондаревым выкручивались, если бы не я? Считай, ваше лицо спас...

Девчата уехали как только закончились два месяца. Заранее тихо собрались. Вошли в ка­бинет Иванова, взяли характеристики. В них он не ругал и не хвалил девчонок, не предлагал остаться, приехать на будущий год. Подав руку, простился тепло с обеими. Пожелал счастливо­го пути и легкого пера в работе.

—  

Одна польза от их приезда все же была, помешали свадьбе, какую я не хотел,— сознал­ся Александр Евменович Бондареву.

Девчонки на прощание чмокнули в щеки мужи­ков и, даже не сказав до свидания всем осталь­ным, шмыгнули в двери совсем неслышно. Боль­ше их никто не видел ни в поселке, ни в ре­дакции.

Их практика закончилась.

Игорь Павлович с наступлением тепла совсем захандрил, расхворался, стал часто появляться у врачей, сел на таблетки и уколы, у него все пошло в разнос, сон и аппетит. Не помогали ве­черние прогулки. И хотя все мечтал поехать на Колыму, перестал ездить даже в ближние ко­мандировки. Не любил выходить из дома, все сидел у окна, смотрел на прохожих.

Как-то вечером зашел к нему Иванов. Бонда­рев что-то читал, неохотно оторвался от книги и в разговоре посетовал, что очень хочет по­ехать на Колыму, увидеть Варю, Аслана, Федо­ра. Но нет возможности, отпуск истрачен и де­нег нет.

—  

Знаешь, Сашок, я непутево и бездумно прожил свою жизнь. Надо было беречь каждый день. А я расшвырял время, так и не поняв глав­ное— для чего жил? Обидно, что вся она про­шла глупо и бездарно. Ничего не успел, не видел радостей. На земле ни одной зацепы не оста­вил. Ухожу ненавистным и сам никого не люб­лю. Даже вспомнить нечего и некого. Ни друга, ни подруги не оставляю. Досадно. И все ж на­легке. Это и хорошо, и плохо. Меня скоро забу­дут, мне тоже вспомнить некого. Знаешь, есть такие песни — однодневки. Один раз услышав, второй раз слушать неохота. Вот так и я, про­шел по жизни тенью. Сам себе не в радость, другим — в огорчение. На черта было родить­ся? У других смысл, цель имеется. Люди чему- то радуются, огорчаются. Я и сам не знаю, для чего существовал? Проволокся, как старый оди­нокий волк. И теперь никому не нужен.

—  

Ну, это ты уж слишком себя опустил! — возмутился Иванов.

—  

Сашок, давай не будем закрывать глаза на правду, ведь мы, пусть и старые, но мужчи­ны. Этим надо дорожить всегда...

Вскоре Александр Евменович ушел. Он не любил упаднического настроения у людей и был уверен, что к утру у Игоря все пройдет. Так уже бывало не раз.

...Шел одиннадцатый час. Все сотрудники при­шли на работу. Не было только Бондарева.

—  

Девчата, разбудите его. Скажите, что пора на работу. Устал я с ним беседовать,— попро­сил машинистку и кассира Иванов.

Вскоре женщины вернулись бледные, испу­ганные. Их обоих трясло:

—  

Он не спит.

—  

Он умер. Сидя на стуле, одетый, как будто собрался в дальнюю командировку.

—  

Руками подпер голову, глаза открыты. По­хоже, что он не спал всю ночь. На столе недо­питая бутылка водки. И записка, вот она,— по­дали Иванову свернутый вдвое листок бумаги:

—  

Я ухожу, как жаль, что это случилось не на Колыме. Мы с нею очень похожи. Оба одино­ки, как волки, отставшие от стаи, холодные и заблудившиеся в своей судьбе. Нам уже не найти ее. Все потеряно, мы безнадежно соста­рились и стали тенью, эхом Колымы. Прошу вас о последнем: похороните меня среди людей. Быть может, в другой жизни я исправлю ошибки первой и проживу ее человеком.