На обед в будку они пошли гуськом. Их по­звал седой, крепкий мужик. Сказав одно слово:

—   

Обед! — повторять не пришлось. Игоря по­звали кивком головы, пропустили вперед себя и, подвинув ложку, миску, хлеб, сказали:

—  

Давай, наворачивай!

Бондарев ел котлеты из убитого медведя. Смотрел, как по льдине бегает, скачет медвежо­нок. Он еще не понимал, что напрасно зовет мать. Она уже не придет и жить, и расти ему придется самому. Ну, а пока пестун кричал. Ему еще трудно было одному. Ему хотелось к лю­дям. Но он боялся. Мать никогда не подходила к ним близко и медвежонок не решался.

—  

Смотри, не давай ему жратвы. Приучишь, горя не оберешься. Белые медведи растут бы­стро, и справиться с ними тяжко. Так что не балуй, чтоб самим от него не взвыть,— предуп­редили люди. И Бондарев запомнил первое не­преложное правило.

Игорь Павлович говорил о людях с бригади­ром. Он ответил на все вопросы. Сами мужики отмалчивались. Но в перерыв разговорились.

Кто-то письмо получил из дома, радовался, что там все в порядке, его ждут и даже скучают. Другой получил посылку с теплыми вещами. Мать сама связала свитер и носки. Написала, что с невесткой и внуком живут дружно, без проблем. Внук хорошо учится и ждет, когда папка вернется домой.

Третий человек молчал, сказал коротко, что жена подала на развод и не собирается его ждать. Человек взгрустнул. Жена сообщила, что уедет домой к своим, на материк, а его кварти­ра будет закрыта. Ключ отдаст соседям. Саму ее пусть не ищет. Она уйдет от него навсегда.

—   

Как-нибудь устрою свою жизнь. Но ты меня больше не беспокой,— попросила коротко.

—   

А не переживай ты из-за бабы. Я вон тро­их сменил. И ничего, живу! Надо будет, еще де­сяток поменяю и не чихну. Не такой уж дефи­цит. Не понравилось, пусть отваливает. Самому даже проще,— отмахнулся бригадир. О своей семье он промолчал.

Мужики до вечера работали без перекура и отдыха. Все это время по льдине носился мед­вежонок. Он кричал, звал мать. Он искал ее за скалами, нырял на глубину, выскакивал на бе­рег, искал медведицу среди людей, но тщет­но. И только под вечер увидел шкуру. Он закри­чал, злобно оглядел людей. Все понял. И уйдя на глубину, уже не приходил на берег. Он воз­ненавидел людей. И нырнув в море, запом­нил их.

—   

Ночью прийти может, набедокурит так, что мало не покажется. Надо продукты хорошо зак­репить и палатку. Все перевернуть может. Эти медведи злопамятны. Надо ему какой-то жрат­вы подкинуть. Авось приучим,— говорил брига­дир и положил на берегу рыбу для медвежонка. Бригадир не ошибся. Утром рыбы не оказалось. На следующий день он пришел снова. Съел рыбу и опять исчез. А через несколько дней сам поймал нерпу. Съел ее и уже не приходил к людям.

Правда, он пытался расшатать склад. Но си­ленок не хватило. И медвежонок покинул берег, отнявший мать.

Он остался сиротой.

Игорь Павлович обходил все могилы на по­бережье. Их было немного. Они были далеко друг от друга и, казалось, что здесь работало мало людей. Оно и понятно, тут людям помога­ла техника. Тракторы и бульдозеры срезали наносы, какие не брали ломы и лопаты. Работы тут шли скорее, а и холод подгонял всех. Люди работали бегом.

Здесь изредка появлялись песцы и поляр­ные волки. Мелкие, серые, они пробегали не­большими стаями, держась от людей подальше, поджав хвосты под пузо, не решались подойти ближе. Они хорошо знали, что такое оружие и не хотели на него нарываться.

Все здесь было мелким, убогим. Разве толь­ко пурга была страшенной. Она грозила пере­вернуть будку в море. Но та была надежно зак­реплена. И вскоре ее занесло снегом по самую крышу.

Работать в такую погоду было невозможно. Машины в пургу не ходили. Можно легко сбить­ся с пути и водители не рисковали отправлять­ся в этот дальний, опасный рейс, из какого не­известно, вернешься ли живым.

Мужики тихо переговаривались, понемногу то­пили буржуйку, чтобы в будке хоть как-то сохра­нялось тепло.

Над печкой сушились валенки и телогрейки. Мужики пили чай мелкими глотками.

—   

Последняя зимовка здесь. Осенью навсег­да отсюда смоемся. Домой уедем...

—  

Ты сначала доживи. Не мечтай раньше времени,— одернул бригадир, добавив:

—  

Двое уже не вернутся. А тоже мечтали, едрена мать. Теперь их нет,— вздохнул тяжко.

—   

Ни всем такой облом случается...

А на следующий день медвежонок устроил погром. Перевернул будку и палатку, раскуро­чил, разорвал все мешки с продуктами, все пе­ремешал и, натворив везде полнейший беспо­рядок, ушел в море, издалека наблюдал за людьми.

—   

Вот отморозок долбанный! Два дня не дож­дался. Хотели уже менять место. Так вот помог хулиган. Что теперь делать. Всю муку с солью и гречкой перемешал. Как все это есть? — се­товали мужики и грозили медвежонку кулаками. Тот внимательно следил за каждым дви­жением.

—   

Ладно, мужики! Придется заказывать хар­чи по новой! Другого выхода нет. Гляньте, как макароны с рисом перемешал? Вот изверг! — услышали протяжный голос зверя. Он, словно оговаривался с людьми. И было решено остав­лять в палатке дежурного. Хорошо, что не до всех мешков добрался. Кое-что не успел тронуть.

Когда бригада уезжала, медвежонок вылез из воды на берег. Он шел следом за трактором, увозившим будку, и постоянно ревел. Ему не хо­телось расставаться с людьми, он по-своему привык.

Но как только кончились торосы, и пошла ука­танная, ровная дорога, медвежонок в растерян­ности остановился. Он огляделся по сторонам и медленно развернувшись, поплелся обратно. Он хотел подружиться с людьми, познакомить­ся с ними поближе, но не получилось. И он остался совсем один.

Он шел, качая головой, как человек, потеряв­ший все — мать и друзей. Ему теперь придется жить один на один с морем, свирепым и хо­лодным.

Бондарев вздумал на этот раз навестить са­мую известную зону. Здесь уже давно не было зэков. Но хранилась тюрьма, как памятник о прошлом. Она еще стояла на своих ногах. Все было целым, крыша и двери, даже окна ни одно не выбито и не треснуто. Словно люди только вчера ушли отсюда, аккуратно закрыв за со­бою двери.

Здесь сохранилось все до мелочей. Бабкари, сторожа и уборщица. Не было лишь началь­ника зоны, спецчасти и собачьей своры. Но в бараках было чисто и свежо, словно отсюда лишь на секунду ушел дневальный.

Даже клеенка на столе протерта. Горят в печ­ке дрова, греется чайник на плите, даже «пара­ша» пустая, выскоблена, вычищена, все лавки помыты, шконки аккуратно заправлены. На ок­нах и по углам ни пылинки, ни паутинки. Даже в бачке полно свежей воды. Казалось, что тут ждут новое пополнение, какое прибудет с мину­ты на минуту. Но... В зоне тихо...

—  

Эй, кто тут живой? — позвал Бондарев. В ответ его повторило гулкое эхо.

Когда ушел отсюда последний зэк? О том по­мнил лишь барак, да люди, следившие за по­рядком в зоне, сохранившие здание с музеем прошлых лет. Бондарев всматривается в следы жилья. Вот здесь на шконке следы от гвоздей. Кто-то из мужиков отмочил в знак протеста гвоз­дями. Прямо за самую мошонку прибил. Капли крови так и въелись в дерево. Давно человека нет, а след остался.

Вон там на нарах обрывок веревки болтает­ся. То ли повеситься хотел мужик, то ли еще для чего-то приспособил веревку. На скамейках и столе ножки отбиты. Частенько здесь возника­ли драки. Мужики жили недружно. Часто скан­далили. Даже чайник и кружки помяты. Ровных, нормальных мало. Большинство были вспыль­чивыми, несдержанными.

—  

А вот тут бугор барака спал. Шконка у са­мой печки, близко к теплу. Вода рядом. С ком­фортом жил человек. Берег здоровье, заботил­ся о себе. По бараку в калошах ходил, чтоб ноги не пачкать. Вон они под шконкой остались, ненужными стали. Уходил он отсюда первым. Спешил, собираясь, кое-что из вещей забыл. А может, не захотел взять тюремную память,— усмехается Бондарев.