—   

Да я знаю, кто гундел! Не иначе как бабка Поля. Она всегда и всеми недовольной остава­лась. А спроси, что сама сделала доброго в сво­ей жизни, так и не припомнит. Двоих внуков заг­робила! И не кается. Мальчишки вовсе малы­шами были. Ей надоело с ними возиться. Уста­вала от них. Ну, нет бы сказать их родителям честно, устроили бы в садик. Так перекрыла ребятне кислород старая сука! Задавила обоих. А говорит, что приспала по нечаянности. Устала и заснула крепко в постели с ними. Это разве бабка! Да такую повесить мало! — кипели жен­щины, суча кулаками.

—   

Она не жаловалась, я сам увидел,— всту­пился за старуху Игорь Павлович.

—   

Не лезь в адвокаты, придурок! Мы не глумней тебя. Ту старуху все зэки презирали за ре­бятишек. Ее жизнь их говна не стоила. Они, может хорошими людьми выросли! А эта кики­мора зачем живет? И не куда-нибудь, к себе домой поехала после зоны. Ей всего пять лет дали за убийство по неосторожности, да ее воз­раст учли. Еще амнистию применили. Так она, уходя из барака, ляпнула:

—   

Меня уж давно ослобонить пора было!

—   

Мы от ярости чуть не задохнулись. Хоте­ли вломить напоследок, да бабы удержали. Мол,

не стоит в говне руки пачкать! — вспомнили про­шлое.

—   

Ладно, Полина! С нею хоть как-то справ­лялись, глушили змею, а вот Ксенья изводила всех. Доводила до воя. Все хворала, хныкала. Раньше всех уставала, падала на работе. Зато в столовую впереди всех бежала. Мы, молодые, не могли ее догнать. Куда что девалось у бабки и про болячки забывала карга. Да и хавала боль­ше нас. А как храпела, что конь. Бывало, про­сишь ее помочь оттащить дерево с трассы на обочину, она возьмется и обязательно уронит на ногу. Ты хоть лопни, все назло делала. Или сядет рядом чай пить, да так набздит, все из-за стола вывалятся, а она тем временем сухари и леденцы в карманы и в пасть распихает и кай­фует на шконке как последняя свинота. А что сделаешь, ведь она все леденцы обсосала. Не будешь же после нее грызть. Оно и в карма­нах такое, что отворотясь не нарыгаешься. Вся­кие грязные бинты, кусочки гнойной ваты, не ста­руха, гнилой фурункул. С нею рядом остановить­ся было нельзя. И помните, о чем она всегда мечтала? — рассмеялась Галька и заговорила скрипуче голосом Ксеньи:

—          

Мне б, девоньки, какого-нибудь мужчину тут найтить, чтоб хозяйство вел. Ну, неможно в деревне без мужука. Дрова порубить, сено наготовить, картоху выбрать и переносить, это ж  мужское дело, самой не справиться нынче нипочем. И не досадно будет, что Колыму отбыла.  А то наша деревня на мужуков оскуднела.  Мне ж край как помощник нужон. Пропаду одна.  А коли с голубем ворочусь, все наши бабки на Колыму запросятся, бегом сюда прискочут.

—          

Во, облезлая овца! Кому что, а ей мужика по­дайте! — хохотала Ритка.

—   

И ведь хватало ее на такие думки!

—  

А что? Она только сучья с дороги уноси­ла. Не надорвалась. За другое не взялась ни разу. У этой грыжа не вывалилась на пятки. Ксенья, бабка умная! Вышла из зоны, как ни в чем не бывало.

—   

Куда ж своего старика дела? — спросил Игорь.

—   

Похоронила. Повесился он. За него бабку посадили и привезли на Колыму. Суд обвинил ее в доведении до самоубийства. Понятно, что сама она своей вины не признала. Но однажды проговорилась:

—   

Кто-то из наших спросил ее, что станет делать, если мужик ленивый или пьющий попа­дется? Она и ответила:

—   

Я его схомутаю так, что ничему не пора­дуется. Как шваркну горячим утюгом по загрив­ку, не то в петлю сиганет, в колодец кинется. У мине про лень и пьянку живо запамятует. Даром хлеб жрать не дам!

—   

Вот тебе и бабки! Наши старухи молодух шутя обскачут даже после Колымы! — смеялась Галина звонко.

—   

Эта Ксенья все время жалобы строчила, несчастной прикидывалась. Говорила, что всю войну партизанам помогала. Нашла и свидете­лей полдеревни. Вступились за нее. Потому и половины срока не отсидела, выпустили бабку домой. Велели ей больше не воевать нигде! — вспомнил Игорь.

—  

Хитрые они были — наши старухи. Но не все. Была такая баба Таня. Всю войну в рыбачках мантулила. В бабьей бригаде вкалывала. По два и по три плана выполняли. И это на Камчатке, лосось ловили. А баба Таня бригадиром была. Но беда случилась. Вышли они в море на лов, а тут внезапно шторм поднялся. Уйти на берег не успели. Потащило их дору, лодку так называ­ли, на скалы. Да как трахнуло об утес со всего размаху. Лодку вдребезги и две бабы потонули. Плавать не могли. А и, попробуй, вытащи их в штормягу! Ну, бабу Таню под суд отдали за вредительство. Врагом народа назвали, контрой и упекли на Колыму на целых двадцать пять лет. Поначалу даже расстрелять хотели, но она Сталину написала. Он расстрел сроком заме­нил. Но таким, что попробуй его пережить на Колыме! А баба хорошая, трудяга и умница. Никогда ни на что не жаловалась, не просила послаблений, ей все годы с ее артели рыбу присылали. Какие хорошие, теплые письма пи­сали ей. И тоже не сидели, сложа руки, жалова­лись во все концы, просили за свою бригадир­шу, требовали отпустить на волю. Ее хоть и не выпустили, а срок срезали. Сначала до пятнад­цати, там и до десяти лет. А когда Сталина не стало, вовсе с зоны выпустили. Она в свою ар­тель так и уехала.

—  

А к чему о ней вспомнила?

—  

Да потому, что таких забывать нельзя. Она сколько всем помогала. Советом, добрым сло­вом, шуткой согревала. Больным отдавала свои пайки. Ни с кем никогда не грызлась и никого не обидела. За многих вступалась. А для себя ни­чего не просила, зато всем скрашивала жизни. Светлый, теплый человек, о ней никто плохого слова не скажет. Но в жизни самой круто не повезло. В первые дни войны погиб ее парень. Война их разлучила накануне свадьбы. Так наша Татьяна все годы не верила в смерть своего любимого и ждала, как живого. Я так хочу, чтобы ей повезло. Нельзя бедам сыпаться дождем на голову хорошего человека. Ведь когда-то все не­приятности должны закончиться, а черная по­лоса уйти из ее жизни навсегда. Пусть Бог уви­дит ту женщину и поможет во всем,— пожелала Ритка.

—  

Да! Баба Таня и впрямь была особой,— поддержали девчата тихо.

—   

Мало таких было в зоне,— оборвал доб­рые воспоминания Игорь Павлович:

—   

Я больше сталкивался с другими. Вот и эта женщина, имя подзабыл. Кажется, Жень­кой была. А фамилия—Лаптева. Ну, она на­хально пробилась ко мне на прием. Все убеж­дала, что осудили несправедливо. Дескать, ра­ботала она честно на своем складе, никогда ничего не воровала, а вот комиссия придралась, потому что председатель проверяющих домо­гался ее и приставал среди белого дня прямо на складе. А там у нее кроме овса и комби­корма ничего не было.

—   

Я даже кур не держала у себя. Уж не го­воря о корове и свиньях. Некогда было зани­маться хозяйством. Все время отнимала рабо­та. Ей всю себя отдала без остатка. Ну, а куда денешься, коль из себя видная. Пышная и соч­ная, молодая и приятная, это никакая работа не отнимет. Ты хоть как в халаты рядись, мужики роями кружились вокруг склада. Глаз с меня не сводили и все облизывались. То обнять норо­вят, то погладить, ущипнуть. Другие тоже со

своими намеками. Ну, куда от них бежать, хоть склад закрывай, одолели. Мне уже домой ухо­дить пора, а они вертятся. Я минуты одна не была. Всегда кто-нибудь рядом вертелся. Да все нахальные. Ну, что поделаешь, воспитание та­кое — деревенское, культурного обхождения не знали,— жаловалась баба.

—   

Зачем вы мне все это рассказываете,— перебил ее тогда.

—  

Женька приподняла свои груди на руках и спрашивает меня:

—   

Неужели сам не видишь? Да на мою зад­ницу вся деревня оглядывалась и завидовала. Второй такой ни у кого не было! — встала и по­казывает свои прелести мне:

—   

Ну, что правду сказала? И у вас другой, как я, уже не сыщете! Неужели вся эта красота должна пропадать на Колыме? И за что? Ну, мо­жет мыши сожрали те три мешка овса и комби­корма. Я же это не ем. То и дураку понятно. За что ж меня терзать невиноватую женщину? Глянь, лучше, чем я, во всей деревне бабы нет. Это все наши мужики говорят. А разве не прав­да? Ты ж погляди!—трясет сиськами,— хохо­тал Бондарев громко.